Тихо в лесу. Лиловые длинные тени лежат на сугробах. По нежно-голубому весеннему небу плывут легкие белоснежные облака.
Если прислушаться, можно услышать, как тихо дышит, пробуждается зимний лес.
Он живет в эти дни невидной и неслышной жизнью, которая доступна только зоркому
глазу и чуткому уху. Вот по-весеннему попискивают, возятся шустрые черноголовые синички. На макушке сухого звонкого дерева пустил весеннюю торжественную трель лесной барабанщик дятел. Стайка клестов широким красно-брусничным ожерельем рассыпалась по вершинам елей.
Празднично в весеннем лесу! На сугробах уже появились стеклянные кружева. Высятся на солнце медно-бронзовые стволы сосен, возносятся в самое небо раскидистые
вершины. Жесткие вечнозеленые ветки багульника показались у пригретого мартовским
солнцем высокого пня.
Скоро наступит настоящая, бурная весна. надо выразительно озаглавит
текст

Друзья детства тонкий и толстый через много лет случайно встретились на вокзале.
"Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей".
Сначала их разговор носил непринуждённый, дружеский характер, но когда тонкий узнал, что толстый дослужился до тайного советника и имеет две звезды, то произошла метаморфоза.
"Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился... Его чемоданы, узлы и картонки съежились Длинный подбородок жены стал еще длиннее; сын Нафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира...
— Я, ваше превосходительство... Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с.
— Ну, полно толстый.— Для чего этот тон? Мы с тобой друзья детства — и к чему тут это чинопочитание!
— Помилуйте... Что вы-с...— захихикал тонкий, еще более съеживаясь.— Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги... Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил... жена Луиза, лютеранка, некоторым образом...
Толстый хотел было возразить что-то, но на лице у тонкого было написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тайного советника стошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему на прощанье руку.
Тонкий три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец: «хи-хи-хи». Жена улыбнулась. Нафанаил шаркнул ногой и уронил фуражку. Все трое были приятно ошеломлены".

К числу наиболее ярких произведений о фажданскои войне относится цикл рассказов И.Бабеля “Конармия”. И в одном из них высказана крамольная мысль об Интернационале: “его кушают с порохом и приправляют лучшей кровью”. Это рассказ “Гедали”, представляющий собой своеобразный диалог о революции По ходу делается вывод о том, что революция должна “стрелять” именно в силу своей революционности. Ведь хорошие люди смешались со злыми людьми, делая революцию и одновременно противодействуя ей. С этой идеей перекликается и повесть А.Фадеева “Разгром”. Большое место в ней занимает описание событий, увиденное глазами Мечика — интеллигента, случайно попавшего в партизанский отряд. В повести Бориса Лавренева “Сорок первый” этот вопрос, который много раз поднимается во всей мировой литературе, выливаясь порой в спор о безболезненном умерщвлении безнадежно больных, решается в пользу убийства человека окончательно и бесповоротно.