И говорит так сладко, чуть дыша: "Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки!Рассказывать, так, право, сказки Какие перушки! какой носок! И, верно, ангельский быть должен голосок! Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица, При красоте такой и петь ты мастерица,- Ведь ты б у нас была царь-птица!" С Тростинкой Дуб однажды в речь вошел. «Поистине, роптать ты вправе на природу, — Сказал он, — воробей, и тот тебе тяжел. Чуть легкий ветерок подернет рябью воду, Ты зашатаешься, начнешь слабеть И так нагнешься сиротливо, Что жалко на тебя смотреть" «Ты очень жалостлив, — сказала Трость в ответ, — Однако не крушись: мне столько худа нет.Не за себя я вихрей опасаюсь;Хоть я и гнусь, но не ломаюсь:Так бури мало мне вредят;Едва ль не более тебе они грозят!То правда, что еще доселе их свирепостьТвою не одолела крепость И от ударов их ты не склонял лица;Но — подождем конца!»
И говорит так сладко, чуть дыша: "Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки!Рассказывать, так, право, сказки Какие перушки! какой носок!
И, верно, ангельский быть должен голосок!
Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,
При красоте такой и петь ты мастерица,- Ведь ты б у нас была царь-птица!"
С Тростинкой Дуб однажды в речь вошел.
«Поистине, роптать ты вправе на природу, —
Сказал он, — воробей, и тот тебе тяжел.
Чуть легкий ветерок подернет рябью воду,
Ты зашатаешься, начнешь слабеть
И так нагнешься сиротливо,
Что жалко на тебя смотреть"
«Ты очень жалостлив, — сказала Трость в ответ, —
Однако не крушись: мне столько худа нет.Не за себя я вихрей опасаюсь;Хоть я и гнусь, но не ломаюсь:Так бури мало мне вредят;Едва ль не более тебе они грозят!То правда, что еще доселе их свирепостьТвою не одолела крепость
И от ударов их ты не склонял лица;Но — подождем конца!»