Загорелые ребятишки рассыпались по берегу озера, которое блестело под лучами палящего солнца. Мальчики собирали ветки и разжигали костер, девочки стелили на траве скатерть. А Витька расположился на горячем песке, чтобы еще позагорать.
“Вить, не сгори на солнце!” – предупредил Серёжа. Витька только фыркнул в ответ.
Вечером все собрались у костра. До самой зари ребята пели, смеялись, рассказывали смешные истории. Только несчастный Витька не участвовал в общем веселье. Он весь обгорел, и любое прикосновение причиняло ему боль. Чёрный и злой, сидел он в палатке и ненавидел весь мир.
В продолжении каждого месяца он хотя один раз наведывался к Петровичу, чтобы поговорить о шинели, где лучше купить сукна, и какого цвета, и в какую цену, и хотя несколько озабоченный, но всегда довольный возвращался домой, помышляя, что наконец придет же время, когда все это купится и когда шинель будет сделана. Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий до того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже, у кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка, – что вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.
Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество.
Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы.
Акакий Акакиевич через кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша.
Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом.
И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп.
Потом обратил его подкладкой вверх и вновь покачал, вновь снял крышку с генералом, заклеенным бумажкой, и, натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и наконец сказал:«Нет, нельзя поправить: худой гардероб!»
Загорелые ребятишки рассыпались по берегу озера, которое блестело под лучами палящего солнца. Мальчики собирали ветки и разжигали костер, девочки стелили на траве скатерть. А Витька расположился на горячем песке, чтобы еще позагорать.
“Вить, не сгори на солнце!” – предупредил Серёжа. Витька только фыркнул в ответ.
Вечером все собрались у костра. До самой зари ребята пели, смеялись, рассказывали смешные истории. Только несчастный Витька не участвовал в общем веселье. Он весь обгорел, и любое прикосновение причиняло ему боль. Чёрный и злой, сидел он в палатке и ненавидел весь мир.
Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество.
Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы.
Акакий Акакиевич через кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша.
Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом.
И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп.
Потом обратил его подкладкой вверх и вновь покачал, вновь снял крышку с генералом, заклеенным бумажкой, и, натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и наконец сказал:«Нет, нельзя поправить: худой гардероб!»