На календаре двенадцатый год. Мятая бумага, шелестя, поползла по столу, она ткнулась в ножницы, обогнула их и упала на пол. Син подняла её, скомкала и поднесла к глазам. Цифры, цифры виднеются сквозь вмятины и зазубрины, неистребимые числа. Ах, как бы хотела Син превратить их в пляшущие ноты, закруглить острые головки и разместить на шести линеечках, но девушка не знала ни нот, ни скрипичного или басового ключа. Син закинула бесполезную бумажку в дальний угол и кинулась к кровати. Она обречена на провал. Гитара в углу жалобно пискнула, а затем медленно съехала по стене вниз, рухнув на пол. Одна струна порвана. Девушка подлезла ближе и порвала вторую, затем третью. Струн не осталось, теперь ничто кроме Син не будет стонать в этой комнате. Девушка робко ударила по грифу, нежно пробежала пальцами по ладам, дойдя до порожка, стукнула по деке, а затем не без любопытства покрутила колышки. Она приобняла головку и заглянула в резонаторное отверстие. Казалось, пальцы её помнили, что делать, но звука не выходило, чего-то не хватало, никак не могло вспомнить сердце. Син глянула на пять брошенных сплетённых подобно змеям струн, опасливо коснулась их. Не звучит. Музыка исчезла из её жизни вместе с отнятыми воспоминаниями, не желая вновь появляться. В столе лежали тысячи гладких холёных листов с непонятными ей закорючками, на кровати гитара, а в шкафу кларнет, ещё есть небольшой синтезатор и скрипка, но всё это не производит звуков. Бумага лишь навязчиво шуршала, а потому Син исписала её цифрами и раскидала по комнате. Из фортепиано она вытащила все клавиши, но и они не издавали звука, что бы добраться до музыки в кларнете, девушка разломила его пополам, но так не услышала и ноты. Всё пропало. Син встала на пол с левой ноги. Не потому, что была в плохом настроении или потому, что хотела попрать устои, нет, она встала не задумываясь, ведь невозможно задуматься, когда мыслей не осталось. Девушка глянула в окно. На улице светлое полное солнце пыталось согреть первые цветы. Прекрасная весна только и ждала, что её опишут в музыке, и сердце Син рвалось сделать это, но пальцы деревенели и отказывались двигаться. А весна всё шла и шла, казалось, она будет бесконечной, будет идти до тех пор, пока Син не отыщет музыки в своём доме. Но девушка понимала, что возможно, это последняя её капель, последний подснежник и проталина, а потому спешила и нервничала. Син постучала по раме. Звонким биением ей ответило стекло. Может, это и есть музыка? Может, так звучат ноты? Девушка начала бить ноготочками по раме, бессмысленно глядя прямо перед собой, и всё вокруг неё пело. Пела капель, пели подснежники и проталины, пели луга, поля, леса и горы. Пело само солнце. Но вместе с памятью Син лишилась и возможности слышать всё это, лишилась возможности понимать их язык и распознавать ноты. Всё молчало вокруг неё, и лишь стекло дребезжало в ответ. "Дочка, ты в школе?"-"Да, мам." "Син, ты больна?" - "Да, простуда." Девушка лежала на кровати, рядом гитара без струн и осколки стекла. Ветер гонял по полу испещрённые числами бумажки, поднимал тюль и бился о покрывало. Её ли это дом, её ли жизнь, думала Син. Она не помнила ничего кроме этой весны. На стене календарь. Тринадцатый год. Девушка поднялась и поранило руку об осколки, они молчали, не издавая ни звука.
"Теперь окно тоже молчит, теперь и его музыка меня покинула".
Ноги резало в кровь, Син на кухню, спотыкаясь о разбросанные клавиши. Зеркало в прихожей похоже на стекло. Есть ли в нём звук?
"Видела ли ты когда-нибудь свою мать?" - "Нет, не думаю."
"А существовала ли ты вообще?" - "Нет, не думаю."
"Какая это весна?" - "Тринадцатая по календарю. Но я не помню предыдущих."
"А последующие помнишь?" - "Нет"
Отражение ехидно улыбнулось, а Син отошла от зеркала. Оно умело лишь задавать глупые вопросы, петь он не могло. На кухне девушка нашла перекись водорода и полила себе на раны. Кожу засадило, булькающая жидкость пролилась на пол, она потекла по кафелю до двери к выходу.
"Была там?" - "Нет, не думаю"
Зеркало не унималось. Син вышла на улицу и огляделась. Весна приятно пахла и цвела. Но петь отказывалась. Это было красивое время, но не подходящее для музыки. Девушка упала на колени и закрыла глаза. Мокрая от слёз бумага, когда-то гладкая и холёная, была заполнена нотами, нотами без ключей, нотами для стекла, которые никто не сможет сыграть.
Спп: Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Когда мы ушли, шхуна находилась на широте 82° 55′. Мне кажется, что именно в тот несчастный вечер, лёжа рядом с отцом, я впервые сознательно оценил всё, что меня окружало. Если бы я и мог, я бы ничего не ответил. Сторож бежал тяжело и один раз даже остановился, чтобы перевести дух. ссп: В эту минуту луна вышла из-за облаков, а сторож, ходивший на том берегу вокруг кожевенного склада, стал виден - большой, грузный, с винтовкой, торчавшей за спиною. Еще минута, и я лежал на прежнем месте, рядом с отцом. "Дядя" ахнул, перекрестился, и все они направились к нам. Мы голодали, и мать решила, наконец, отправить меня и сестру в деревню. Иван Иваныч сидел на лежанке, подложив под себя руки, и слушал, а она болтала.
Син закинула бесполезную бумажку в дальний угол и кинулась к кровати. Она обречена на провал. Гитара в углу жалобно пискнула, а затем медленно съехала по стене вниз, рухнув на пол. Одна струна порвана. Девушка подлезла ближе и порвала вторую, затем третью. Струн не осталось, теперь ничто кроме Син не будет стонать в этой комнате. Девушка робко ударила по грифу, нежно пробежала пальцами по ладам, дойдя до порожка, стукнула по деке, а затем не без любопытства покрутила колышки. Она приобняла головку и заглянула в резонаторное отверстие. Казалось, пальцы её помнили, что делать, но звука не выходило, чего-то не хватало, никак не могло вспомнить сердце.
Син глянула на пять брошенных сплетённых подобно змеям струн, опасливо коснулась их. Не звучит. Музыка исчезла из её жизни вместе с отнятыми воспоминаниями, не желая вновь появляться. В столе лежали тысячи гладких холёных листов с непонятными ей закорючками, на кровати гитара, а в шкафу кларнет, ещё есть небольшой синтезатор и скрипка, но всё это не производит звуков.
Бумага лишь навязчиво шуршала, а потому Син исписала её цифрами и раскидала по комнате. Из фортепиано она вытащила все клавиши, но и они не издавали звука, что бы добраться до музыки в кларнете, девушка разломила его пополам, но так не услышала и ноты. Всё пропало.
Син встала на пол с левой ноги. Не потому, что была в плохом настроении или потому, что хотела попрать устои, нет, она встала не задумываясь, ведь невозможно задуматься, когда мыслей не осталось. Девушка глянула в окно. На улице светлое полное солнце пыталось согреть первые цветы. Прекрасная весна только и ждала, что её опишут в музыке, и сердце Син рвалось сделать это, но пальцы деревенели и отказывались двигаться. А весна всё шла и шла, казалось, она будет бесконечной, будет идти до тех пор, пока Син не отыщет музыки в своём доме. Но девушка понимала, что возможно, это последняя её капель, последний подснежник и проталина, а потому спешила и нервничала.
Син постучала по раме. Звонким биением ей ответило стекло. Может, это и есть музыка? Может, так звучат ноты? Девушка начала бить ноготочками по раме, бессмысленно глядя прямо перед собой, и всё вокруг неё пело. Пела капель, пели подснежники и проталины, пели луга, поля, леса и горы. Пело само солнце. Но вместе с памятью Син лишилась и возможности слышать всё это, лишилась возможности понимать их язык и распознавать ноты. Всё молчало вокруг неё, и лишь стекло дребезжало в ответ.
"Дочка, ты в школе?"-"Да, мам."
"Син, ты больна?" - "Да, простуда."
Девушка лежала на кровати, рядом гитара без струн и осколки стекла. Ветер гонял по полу испещрённые числами бумажки, поднимал тюль и бился о покрывало. Её ли это дом, её ли жизнь, думала Син. Она не помнила ничего кроме этой весны. На стене календарь. Тринадцатый год. Девушка поднялась и поранило руку об осколки, они молчали, не издавая ни звука.
"Теперь окно тоже молчит, теперь и его музыка меня покинула".
Ноги резало в кровь, Син на кухню, спотыкаясь о разбросанные клавиши. Зеркало в прихожей похоже на стекло. Есть ли в нём звук?
"Видела ли ты когда-нибудь свою мать?" - "Нет, не думаю."
"А существовала ли ты вообще?" - "Нет, не думаю."
"Какая это весна?" - "Тринадцатая по календарю. Но я не помню предыдущих."
"А последующие помнишь?" - "Нет"
Отражение ехидно улыбнулось, а Син отошла от зеркала. Оно умело лишь задавать глупые вопросы, петь он не могло. На кухне девушка нашла перекись водорода и полила себе на раны. Кожу засадило, булькающая жидкость пролилась на пол, она потекла по кафелю до двери к выходу.
"Была там?" - "Нет, не думаю"
Зеркало не унималось. Син вышла на улицу и огляделась. Весна приятно пахла и цвела. Но петь отказывалась. Это было красивое время, но не подходящее для музыки. Девушка упала на колени и закрыла глаза. Мокрая от слёз бумага, когда-то гладкая и холёная, была заполнена нотами, нотами без ключей, нотами для стекла, которые никто не сможет сыграть.
Когда мы ушли, шхуна находилась на широте 82° 55′.
Мне кажется, что именно в тот несчастный вечер, лёжа рядом с отцом, я впервые сознательно оценил всё, что меня окружало.
Если бы я и мог, я бы ничего не ответил.
Сторож бежал тяжело и один раз даже остановился, чтобы перевести дух.
ссп: В эту минуту луна вышла из-за облаков, а сторож, ходивший на том
берегу вокруг кожевенного склада, стал виден - большой, грузный, с
винтовкой, торчавшей за спиною.
Еще минута, и я лежал на прежнем месте, рядом
с отцом.
"Дядя" ахнул,
перекрестился, и все они направились к нам.
Мы голодали, и мать решила, наконец, отправить меня и сестру в
деревню.
Иван Иваныч сидел на лежанке, подложив под себя руки, и слушал, а
она болтала.