Федор петрович толстой – знаменитый художник девятнадцатого века, медальер. его отличает особая манера письма, его фантастических бабочек, птиц с необычным оперением невозможно забыть. особенно любил толстой рисовать фрукты и цветы. его натюрмортами восхищались современники художника. вызывают они восхищение и у сегодняшнего зрителя. вглядитесь в картину «цветы, фрукты, птица». как легки краски, какую гармонию в окружающем мире создает художник. картина незамысловата по своему сюжету. но как она прекрасна. центральное место занимает ваза с бело-розовыми цветами. лишь один цветок нежного желто-коричневого цвета. но он не вносит в букет диссонанс, напротив, дополняет его, придает какую-то особую прелесть. на цветах видна каждая тычинка. продолговатые листья изящно изогнулись, обнимая прекрасные соцветия. вода в вазе чистая и прозрачная. четко виден в ней каждый стебелек. также прозрачны ягоды красной и белой смородины, лежащие перед вазой. сквозь тонкую сочную мякоть можно разглядеть даже зернышки семян. мир природы чист и прекрасен. хочется сказать словами н.а. некрасова: «нет безобразья в природе…». вокруг вазы лежат красные яблоки, чуть в стороне – большая кисть винограда, сорванная вместе с лозой. все это настолько свежее, что на лозе еще не завяли листья, а усики как будто ищут, за что можно зацепиться, чтобы подняться вверх, к яркому солнцу. солнца нет на картине, но желтый фон создает впечатление яркого солнечного дня. этому же способствует и порхающие у фруктов бабочки. по яблоку ползет какой-то жучок. на ветку винограда примостилась диковинная птичка. она внимательно следит за чем-то на яблоке. может быть, выжидает, когда из своего убежища выползет червячок. ф.п. толстой не стал помещать цветы и фрукты на какой-либо предмет. они как бы парят в пространстве, отчего создается впечатление удивительной целостности живой и неживой природы, единства и неповторимости мироздания. лишь разрезанное яблоко напоминает о присутствии в этом мире человека. но он не нарушает общей гармонии. картина ф.п. толстого «цветы, фрукты, птичка» наполнена светом и неизъяснимой прелестью. все это согревает душу теплом, которое излучает каждая травинка, каждый даже самый маленький цветочек, яркая бабочка или стрекоза.
Есть поэмы о хлебе и баллады о сухаре. Но на месте святейшем, на краю молчаливой рощи, В честь особенной даты, в особенном календаре Я поставила б памятник Хлебной Крошке. Вы простите мне, мертвые, что о еде говорю. Скрошен в щепки обеденный стол, и в остывшей Вселенной – голо. И примерившись лбами, два титана восстали на прю – Ленинградцы и голод. Под софитами бомб, по обломкам галактик скользя, В горло впаянной хваткой синей вьюги впечатанный вертел. Было съедено все. Все, что можно, и все, что нельзя. Начиналось Бессмертье. Ржавый голод сажает нутро на стальную иглу. И качаясь, плывут бесконечные энные сутки. Ах, как пахнет от булочной, довоенной, вон там, на углу… Можно просто лишиться рассудка. И на ватных ногах с вертикали на землю сползти, И в тяжелые веки, стекленея, впустить осторожно С черной скатерти неба, с равнодушной чужой пустоты Дальних россыпей звезд вожделенные хлебные крошки. Нет, нельзя нам сползать, слышишь, друг, ленинградец и брат! Видишь – в детских руках засверкали возмездием гильзы! Наше тело бессильно, но стойче душа – во стократ. В нитке пульса – Победа, упрямою тоненькой жизнью. Пусть прозрачным ладоням пока не раздвинуть кольца, Ходит к фронту трамвай, до конечной становится ближе -- Мы срастемся аортами, каплей крови -- друг другу в сердца -- Чтобы вместе стучать. Чтобы Город стоял. Чтобы -- выжил. Птица черная града Петрова лицо осенила крылом И разбилась о белое пламя в глазах ленинградцев.
Но на месте святейшем, на краю молчаливой рощи,
В честь особенной даты, в особенном календаре
Я поставила б памятник Хлебной Крошке.
Вы простите мне, мертвые, что о еде говорю.
Скрошен в щепки обеденный стол, и в остывшей Вселенной – голо.
И примерившись лбами, два титана восстали на прю –
Ленинградцы и голод.
Под софитами бомб, по обломкам галактик скользя,
В горло впаянной хваткой синей вьюги впечатанный вертел.
Было съедено все. Все, что можно, и все, что нельзя.
Начиналось Бессмертье.
Ржавый голод сажает нутро на стальную иглу.
И качаясь, плывут бесконечные энные сутки.
Ах, как пахнет от булочной, довоенной, вон там, на углу…
Можно просто лишиться рассудка.
И на ватных ногах с вертикали на землю сползти,
И в тяжелые веки, стекленея, впустить осторожно
С черной скатерти неба, с равнодушной чужой пустоты
Дальних россыпей звезд вожделенные хлебные крошки.
Нет, нельзя нам сползать, слышишь, друг, ленинградец и брат!
Видишь – в детских руках засверкали возмездием гильзы!
Наше тело бессильно, но стойче душа – во стократ.
В нитке пульса – Победа, упрямою тоненькой жизнью.
Пусть прозрачным ладоням пока не раздвинуть кольца,
Ходит к фронту трамвай, до конечной становится ближе --
Мы срастемся аортами, каплей крови -- друг другу в сердца --
Чтобы вместе стучать. Чтобы Город стоял. Чтобы -- выжил.
Птица черная града Петрова лицо осенила крылом
И разбилась о белое пламя в глазах ленинградцев.