Всё пошло вразлад у бабки Софьи после Великой Октябрьской социалистической революции в пору гражданской войны. Прежде жизнь была ничем не замутнённой и понятной. Детство в родительском поместье, захудалом правда, под присмотром бонны, потом, став отроковицей, бабка отлично училась в гимназии, музицировала и писала по-немецки лирические стишки с мистическим налётом. Последним ярким, как вспышка, воспоминанием стал для неё бал в дворянском собрании, который она открывала под звуки полонеза в паре с красавцем адъютантом генерал-губернатора - белое платье из брюссельских кружев до сих пор хранится у бабки в сундуке с причудливым замком, выкованном в форме виолончели. Однако в девятнадцатом году, как раз когда дворянство выгоняли на расчистку немощёных панелей и в картинной галерее сделали лазарет, в бабкиной голове произошёл как бы щелчок, неокрепшая психика дала трещину, и сознание одеревенело, отгородив будущую бабку Софью от реалий советского времени до их полного непонимания. Многое из происходящего повергало её в шок: не цветы, не красивые заколки, а красные косынки как единственное украшение коротко стриженных женских головок; унифицированная одежда в виде кожаных тужурок, а главное новый, совсем не понятный язык, сплошь состоящий из сложносокращённых слов и аббревиатур. Впоследствии услышит бабка неведомое слово, впадает в панику и все дни напролёт ломает голову, пытаясь его расшифровать. Как не доросший до постижения жизни и высшей степени несознательный человек, бабка индустриализацию восприняла как знамение неотвратимого конца света, директора щетинно-щёточной фабрики, где проработала всю жизнь, называла «хозяин» и кланялась ему в пояс, а правительство подозревала в сговоре с Австро-Венгрией. Уж бабку Софью и товарищи прорабатывали в красном уголке, и срок она отсидела в политизоляторе - ничего её не могло пронять, и в конце концов на неё махнули рукой, посчитав безнадёжной идиоткой. В семидесятом году бабка Софья вышла на пенсию и переехала на постоянное место жительства в посёлок под городом Очаковом, к родственнице по материнской линии. Между прочим, пенсию ей положили что-то тридцать рублей с копейками, и вот это её, кстати, нисколько не удивило.
Незадолго до Рождества приехал в Москву мой отец, просил Ивана Алексеевича отпустить меня с ним домой, говорил, что я совсем отвыкла от своих и что родные желают меня видеть.Иван Алексеевич согласился с условием, чтобы к весне меня привезли обратно. Праздник Рождества я встретила в деревне и в продолжении Святок учавствовала во всех увеселениях, которые давались в нашем городке и у соседних помещиков.Обеды, вечера с танцами и фантами, с домашними спектаклями, поездки, наряды, суета казалось мне, более утомляли меня, нежели занимали несмотря на то, что было радушно, по-домашнему между помещиками с давних лет между собой знакомыми.Разговоры в гостиных казались мне ни на что не надобными.Молодых девушек, которых знала с детства, я сторонилась, в иных виднелось мне натянутая застенчивость, в других излишняя развязанность.Они доверяли мне свои сердечные тайны, толковали о молодых людях нашего круга;в числе их было много офицеров, полк которых стоял в окрестностях нашего города.
Однако в девятнадцатом году, как раз когда дворянство выгоняли на расчистку немощёных панелей и в картинной галерее сделали лазарет, в бабкиной голове произошёл как бы щелчок, неокрепшая психика дала трещину, и сознание одеревенело, отгородив будущую бабку Софью от реалий советского времени до их полного непонимания. Многое из происходящего повергало её в шок: не цветы, не красивые заколки, а красные косынки как единственное украшение коротко стриженных женских головок; унифицированная одежда в виде кожаных тужурок, а главное новый, совсем не понятный язык, сплошь состоящий из сложносокращённых слов и аббревиатур. Впоследствии услышит бабка неведомое слово, впадает в панику и все дни напролёт ломает голову, пытаясь его расшифровать. Как не доросший до постижения жизни и высшей степени несознательный человек, бабка индустриализацию восприняла как знамение неотвратимого конца света, директора щетинно-щёточной фабрики, где проработала всю жизнь, называла «хозяин» и кланялась ему в пояс, а правительство подозревала в сговоре с Австро-Венгрией. Уж бабку Софью и товарищи прорабатывали в красном уголке, и срок она отсидела в политизоляторе - ничего её не могло пронять, и в конце концов на неё махнули рукой, посчитав безнадёжной идиоткой.
В семидесятом году бабка Софья вышла на пенсию и переехала на постоянное место жительства в посёлок под городом Очаковом, к родственнице по материнской линии. Между прочим, пенсию ей положили что-то тридцать рублей с копейками, и вот это её, кстати, нисколько не удивило.
Праздник Рождества я встретила в деревне и в продолжении Святок учавствовала во всех увеселениях, которые давались в нашем городке и у соседних помещиков.Обеды, вечера с танцами и фантами, с домашними спектаклями, поездки, наряды, суета казалось мне, более утомляли меня, нежели занимали несмотря на то, что было радушно, по-домашнему между помещиками с давних лет между собой знакомыми.Разговоры в гостиных казались мне ни на что не надобными.Молодых девушек, которых знала с детства, я сторонилась, в иных виднелось мне натянутая застенчивость, в других излишняя развязанность.Они доверяли мне свои сердечные тайны, толковали о молодых людях нашего круга;в числе их было много офицеров, полк которых стоял в окрестностях нашего города.