Напротив села, на скале, обкатанной дождями и временем, похожей на запекшийся кулич, чуть ниже гор и отрогов скал, отдаляясь, скорее, отскочив от прибрежного леса, растет береза. Я помню ее с детства. Она уже старая, но по росту все юноша — не хватило на камне ни почвы, ни света, ни размаха дереву.
Эта береза распочинает осень на левом скалистом берегу Енисея, числа двадцатого–двадцать пятого августа приоткрывается на ней полоска едва видной прожелтизны, и быстро–быстро, за несколько дней, от низу до верху вся береза делается, будто свечка восковая. Последним пламенем, словно ярким вскриком в оконце лета заявит она о себе и сразу же отделится от мира, от леса, от реки и всего своего земного окружения.
Стоит деревце одиноко и тихо светится, молитвенно догорает. Только белый ствол, будто кость, с каждым утренником проступает все явственней, все отчетливей от корня до вершинки. Но вот конец августа, завершение лета. Вышел я на берег, нашел взглядом деревце, которому так и суждено вековать в юношеском облике. Зеленая стоит березка, разве что чуть приморилась, ужалась в себе.
Быть благодатной осени, извещает. Молчит святая душа березки, которую язык не поворачивается назвать бобылкой. Но ласточки уже улетели, в палисаднике моем со стороны солнца окалиной покрылись листья на черемухе.
Все равно быть осени, быть непогоде, все равно зазимиться и на сей раз за день облететь и погаснуть, но пока стоит, молчит тихая вещунья на голой скале. Ниже ее, в камне пещера таинственно щурится, под нею ключ шевелится, еще ниже Енисей под солнцем сиянием исходит, вроде бы и не шевелится, только дышит холодом, навевая предчувствие неминуемой осени.
Свечечка, родная, не зажигайся подольше, не сгорай дотла, пусть дни, погожие и ясные, подольше постоят, порадуют людей, их кроме природы уже некому и нечем радовать. И останься за нами, как и до нас красовалась на утесе. Гори и не гасни, над Енисеем, над миром, в храме природы, негасимым, желтым огоньком света вечности.
Напротив села, на скале, обкатанной дождями и временем, похожей на запекшийся кулич, чуть ниже гор и отрогов скал, отдаляясь, скорее, отскочив от прибрежного леса, растет береза. Я помню ее с детства. Она уже старая, но по росту все юноша — не хватило на камне ни почвы, ни света, ни размаха дереву.
Эта береза распочинает осень на левом скалистом берегу Енисея, числа двадцатого–двадцать пятого августа приоткрывается на ней полоска едва видной прожелтизны, и быстро–быстро, за несколько дней, от низу до верху вся береза делается, будто свечка восковая. Последним пламенем, словно ярким вскриком в оконце лета заявит она о себе и сразу же отделится от мира, от леса, от реки и всего своего земного окружения.
Стоит деревце одиноко и тихо светится, молитвенно догорает. Только белый ствол, будто кость, с каждым утренником проступает все явственней, все отчетливей от корня до вершинки. Но вот конец августа, завершение лета. Вышел я на берег, нашел взглядом деревце, которому так и суждено вековать в юношеском облике. Зеленая стоит березка, разве что чуть приморилась, ужалась в себе.
Быть благодатной осени, извещает. Молчит святая душа березки, которую язык не поворачивается назвать бобылкой. Но ласточки уже улетели, в палисаднике моем со стороны солнца окалиной покрылись листья на черемухе.
Все равно быть осени, быть непогоде, все равно зазимиться и на сей раз за день облететь и погаснуть, но пока стоит, молчит тихая вещунья на голой скале. Ниже ее, в камне пещера таинственно щурится, под нею ключ шевелится, еще ниже Енисей под солнцем сиянием исходит, вроде бы и не шевелится, только дышит холодом, навевая предчувствие неминуемой осени.
Свечечка, родная, не зажигайся подольше, не сгорай дотла, пусть дни, погожие и ясные, подольше постоят, порадуют людей, их кроме природы уже некому и нечем радовать. И останься за нами, как и до нас красовалась на утесе. Гори и не гасни, над Енисеем, над миром, в храме природы, негасимым, желтым огоньком света вечности.