Сам по себе колокол является символом архангельской трубы, воспевающей величие Божие, побуждающей нас к бодрствованию духа, к непрестанной молитве. Один из наиболее древних каноничных звонов – благовест, возвещающий о начале Богослужения и созывающий народ на службу: «К нам, к нам, к нам», – как бы взывает благовествующий колокол, отбивая такт мерными ударами. В особых случаях – перед началом Божественной литургии (кроме Литургии Преждеосвященных Даров), а также вечером накануне праздничных и воскресных дней – благовест, как правило, переходит в трезвон, выражающий собою радость во славу Божию. Также и окончании этих Богослужений принято совершать трезвон.
Перед чтением шестопсалмия на всенощном бдении положено совершать два кратких трезвона с небольшой промежуточной паузой – так называемый двузвон. Этот звон обозначает переход от одной части Богослужения к другой, то есть от вечерни к утрени. Как шестопсалмие, предваряющее утреню, разделено «Славой» на две части, так и звон в данном случае делится надвое кратковременной паузой (потому и именуется «двузвон»). В более глубоком смысле двузвон символизирует собой переход от вехозаветной истории человечества к новой истории – эпохе Нового Завета, пришествию в мир
Во время полиелея, перед чтением Евангелия, звучит полиелейный звон. Он исполняется также в виде трезвона, представляя собой радость Благой Вести, ибо для христианина не может быть большей радости, как слышание Слова Божия.
В особые дни в году – при выносе Креста Господня, Плащаницы Господа или Плащаницы Божией Матери – звучит звон погребальный. Такой звон начинается с перезвона – поочередных ударов во все колокола от большого к малому, напоминая нам о том, как Господь наш Иисус Христос со Своей Божественной высоты снизошел на землю нашего ради» и умалился, родившись от Пресвятой Девы, приняв на Себя «образ раба».
Следует заметить, что при погребении людей удары в колокола чередуются в обратном порядке – от малого большому. Первый удар в самый малый колокол напоминает о рождении младенца. Дальнейшее поочередные удары обозначают весь земной путь человека от младенчества до старости. Заключительный удар во все колокола (одновременно) означает кончину земной жизни. Завершается погребальный звон во всех случаях трезвоном, выражающим христианскую веру в победу над смертью и радость всеобщего воскресения.
"Переводчик в прозе раб, а в стихах соперник", - обронил Поэт. Русский переводчик "Гамлета" обречен на двойное соперничанье - с автором оригинала и переводческой традицией. Но даже если ты сам осознаешь, что вскарабкался на плечи гигантов, знакомый театровед все равно поинтересуется: "А что, Пастернак уже не устраивает?" Переводы редко живут на сцене долее трех десятилетий: язык, как стрелки часов, незримо смещается во времени. Переводчиком становится тот, кто раньше других заметит, что часы отстали. Мне жаль ямбического затакта "То be, or not to be...", того первого безударного слога, в котором слышен резкий вдох и виден взмах поднявшейся для удара руки. На этом фоне "Быть иль не быть, вот в чем вопрос" (Пастернак) вместе с "Быть или не быть - таков вопрос" (Лозинский) - тупой тычок, слепок с честной версификации ученого-геодезиста М.П.Вронченко (1828 г.): "Быть иль не быть - таков вопрос..." и Николая Полевого (1837 г.): "Быть или не быть - вот в чем вопрос!". В русских переводах я не слышу тигриного рыка короля: "Gertrude, do not drink". (Если это "Не пей вина, Гертруда", то прав Борис Гребенщиков, продолживший: "Пьянство не красит дам!") Не могу поверить, что стражники изъясняются со столь явным немецким акцентом: "Кто здесь?" "Нет, сам ты кто, сначала отвечай!" И фонетически невнятное "Разлажен жизни ход..." не заменит подлинного "The time is out of joint" ("Век вывихнут"), в котором выражена та же средневековая идея выворачивания времени, что и в "Слове о полку Игореве": "Наничь ся годины обратиша" ("Обратились времена наизнанку"). А перевод "Words. Words. Words" как "Слова. Слова. Слова" - всего лишь подстрочник. Что обычно делает человек, когда читает хорошую книгу и чего-то не может в ней понять? Трет переносицу и, пообещав себе, что непременно в этом разберется (когда будет время), продолжает чтение. Переводчику сложней. Если он честен перед собой и текстом, работа может встать на недели или даже месяцы. У меня не было установки отыскать в "Гамлете" нечто никому не известное, я просто хотел сделать новый перевод пьесы Шекспира. Но чем дальше втягивался в работу, тем удивительней становилось ощущение разрыва между английским текстом и его классическими интерпретациями. Вроде бы Гамлет оставался Гамлетом, а Клавдий - Клавдием, но это были другие Гамлет и Клавдий. Иными оказывалась логика их поступков, а, значит, и сами поступки. XX век с его установкой на научно-технический прогресс игнорировал шекспировскую логику "темного" стиля, опирающуюся на многомерность поэтического слова. (Подробнее об этом см. с. 237-242.) Главным образом это касается образа Горацио и тайны гибели Офелии. Пропустив через руку весь текст, я смею полагать, что при всех своих открытиях шекспироведение три с лишним века повторяет ошибки, сделанные провинциальными английскими трагиками еще во второй трети XVII в., когда после восемнадцатилетнего запрета театров Британия узнала о Шекспире.
Сам по себе колокол является символом архангельской трубы, воспевающей величие Божие, побуждающей нас к бодрствованию духа, к непрестанной молитве. Один из наиболее древних каноничных звонов – благовест, возвещающий о начале Богослужения и созывающий народ на службу: «К нам, к нам, к нам», – как бы взывает благовествующий колокол, отбивая такт мерными ударами. В особых случаях – перед началом Божественной литургии (кроме Литургии Преждеосвященных Даров), а также вечером накануне праздничных и воскресных дней – благовест, как правило, переходит в трезвон, выражающий собою радость во славу Божию. Также и окончании этих Богослужений принято совершать трезвон.
Перед чтением шестопсалмия на всенощном бдении положено совершать два кратких трезвона с небольшой промежуточной паузой – так называемый двузвон. Этот звон обозначает переход от одной части Богослужения к другой, то есть от вечерни к утрени. Как шестопсалмие, предваряющее утреню, разделено «Славой» на две части, так и звон в данном случае делится надвое кратковременной паузой (потому и именуется «двузвон»). В более глубоком смысле двузвон символизирует собой переход от вехозаветной истории человечества к новой истории – эпохе Нового Завета, пришествию в мир
Во время полиелея, перед чтением Евангелия, звучит полиелейный звон. Он исполняется также в виде трезвона, представляя собой радость Благой Вести, ибо для христианина не может быть большей радости, как слышание Слова Божия.
В особые дни в году – при выносе Креста Господня, Плащаницы Господа или Плащаницы Божией Матери – звучит звон погребальный. Такой звон начинается с перезвона – поочередных ударов во все колокола от большого к малому, напоминая нам о том, как Господь наш Иисус Христос со Своей Божественной высоты снизошел на землю нашего ради» и умалился, родившись от Пресвятой Девы, приняв на Себя «образ раба».
Следует заметить, что при погребении людей удары в колокола чередуются в обратном порядке – от малого большому. Первый удар в самый малый колокол напоминает о рождении младенца. Дальнейшее поочередные удары обозначают весь земной путь человека от младенчества до старости. Заключительный удар во все колокола (одновременно) означает кончину земной жизни. Завершается погребальный звон во всех случаях трезвоном, выражающим христианскую веру в победу над смертью и радость всеобщего воскресения.
"Переводчик в прозе раб, а в стихах соперник", - обронил Поэт. Русский переводчик "Гамлета" обречен на двойное соперничанье - с автором оригинала и переводческой традицией. Но даже если ты сам осознаешь, что вскарабкался на плечи гигантов, знакомый театровед все равно поинтересуется: "А что, Пастернак уже не устраивает?" Переводы редко живут на сцене долее трех десятилетий: язык, как стрелки часов, незримо смещается во времени. Переводчиком становится тот, кто раньше других заметит, что часы отстали. Мне жаль ямбического затакта "То be, or not to be...", того первого безударного слога, в котором слышен резкий вдох и виден взмах поднявшейся для удара руки. На этом фоне "Быть иль не быть, вот в чем вопрос" (Пастернак) вместе с "Быть или не быть - таков вопрос" (Лозинский) - тупой тычок, слепок с честной версификации ученого-геодезиста М.П.Вронченко (1828 г.): "Быть иль не быть - таков вопрос..." и Николая Полевого (1837 г.): "Быть или не быть - вот в чем вопрос!". В русских переводах я не слышу тигриного рыка короля: "Gertrude, do not drink". (Если это "Не пей вина, Гертруда", то прав Борис Гребенщиков, продолживший: "Пьянство не красит дам!") Не могу поверить, что стражники изъясняются со столь явным немецким акцентом: "Кто здесь?" "Нет, сам ты кто, сначала отвечай!" И фонетически невнятное "Разлажен жизни ход..." не заменит подлинного "The time is out of joint" ("Век вывихнут"), в котором выражена та же средневековая идея выворачивания времени, что и в "Слове о полку Игореве": "Наничь ся годины обратиша" ("Обратились времена наизнанку"). А перевод "Words. Words. Words" как "Слова. Слова. Слова" - всего лишь подстрочник. Что обычно делает человек, когда читает хорошую книгу и чего-то не может в ней понять? Трет переносицу и, пообещав себе, что непременно в этом разберется (когда будет время), продолжает чтение. Переводчику сложней. Если он честен перед собой и текстом, работа может встать на недели или даже месяцы. У меня не было установки отыскать в "Гамлете" нечто никому не известное, я просто хотел сделать новый перевод пьесы Шекспира. Но чем дальше втягивался в работу, тем удивительней становилось ощущение разрыва между английским текстом и его классическими интерпретациями. Вроде бы Гамлет оставался Гамлетом, а Клавдий - Клавдием, но это были другие Гамлет и Клавдий. Иными оказывалась логика их поступков, а, значит, и сами поступки. XX век с его установкой на научно-технический прогресс игнорировал шекспировскую логику "темного" стиля, опирающуюся на многомерность поэтического слова. (Подробнее об этом см. с. 237-242.) Главным образом это касается образа Горацио и тайны гибели Офелии. Пропустив через руку весь текст, я смею полагать, что при всех своих открытиях шекспироведение три с лишним века повторяет ошибки, сделанные провинциальными английскими трагиками еще во второй трети XVII в., когда после восемнадцатилетнего запрета театров Британия узнала о Шекспире.