Правша и невидимая блоха на плоскости играют, делая ходы по очереди. Очередным ходом Правша проводит прямую, а блоха совершает прыжок длины 1, не пересекающий ни одной прямой. Если таких прыжков нет, блоха проигрывает. Может ли Правша выиграть, как бы не играла бло- ха?

Спи́чка — палочка (черенок, соломка) из горючего материала, снабжённая на конце зажигательной головкой, служащая для получения открытого огня.
В конце XVIII века- французский химик Клод Бертолле опытным путем получил вещество, названное впоследствии бертолетовой солью. Так в Европе в 1805 году появились спички-"маканки" - тонкие лучинки с головками, смазанными бертолетовой солью, которые зажигались после обмакивания их в раствор концентрированной серной кислоты.

Изобретению первых "сухих" спичек мир обязан английскому химику и аптекарю Джону Уокеру. В 1827 году он обнаружил, что если на кончик деревянной палочки нанести смесь из сульфида сурьмы, бертолетовой соли и гуммиарабика (это такая вязкая жидкость, выделяемая акацией), а затем высушить все это дело на воздухе, то при трении такой спички о наждачную бумагу ее головка вполне легко зажигается.

А следовательно, необходимость таскать с собою пузырек с серной кислотой отпадает. Уокер наладил небольшое производство своих спичек, которые упаковывались в оловянные пеналы по 100 штук, однако больших денег на своем изобретении не заработал. К тому же эти спички имели ужасный запах.

В 1830 году 19-летний французский химик Шарль Сориа изобрел фосфорные спички, состоявшие из смеси бертолетовой соли, фосфора и клея.

Эти вообще легко воспламенялись при трении о любую твердую поверхность, например подошву сапога. Спички Сориа не имели запаха, однако были вредны для здоровья, поскольку белый фосфор ядовит.
В 1855 году химик Йохан Лундстром сообразил, что красное иногда лучше, чем белое. Швед нанес красный фосфор на поверхность наждачной бумаги снаружи небольшой коробочки и добавил тот же самый фосфор в состав головки спички. Таким образом, они уже не приносили вреда здоровью и легко зажигались о заранее приготовленную поверхность.

В вокальных произведениях Баха мы постоянно встречаемся с различным пониманием того, что такое образ. В небольшой арии оно иное, чем в грандиозном полифоническом хоре. В обширной полифонизированной арии иное, чем в легкой арии-сицилиане и т. п. Так каков же на самом деле баховский образ? В многочисленных кантатах, в пассионах, в «Рождественской оратории» Бах широко пользуется незамкнутыми формами аккомпанированного речитатива (иногда почти ариозо), хоровыми репликами, которые примыкают к большим и замкнутым частям, чередуются с ними. Казалось бы, в этих случаях следует относить подобные фрагменты к числу синтетических образов: вне слова они как будто утрачивают свой композиционный стержень. Но у Баха и такие фрагментарные образы более самостоятельны, чем у его современников: они внутренне выдержаны в единых интонационных, колористических, фактурных контурах и — что еще важнее — включены в большой интонационно-образный план всей композиции. Особенно убеждают в этом «Страсти по Матфею». В этом монументальном произведении нельзя не обратить внимание на необычайное единство восходящей лирической линии — линии, охватывающей круг образов любви, скорби, сострадания, отчаяния… В этом движении сострадающей эмоции каждый аккомпанированный речитатив, каждое лирическое соло (хотя бы всего в несколько тактов) занимает свое место на шкале ее подъема. Все оказывается образным и все связано близостью, родством внутри одной группы образов. Пока еще рано говорить о монотематизме, о симфонических связях, или, в частности, о мотивном развитии. Все это явления другого порядка и другого времени. У Баха естественнее видеть образные связи. Они могут конкретизироваться и в интонационной сфере (по преимуществу) и в ладо-тональных отношениях, в фактуре, в оркестровом колорите—в чем угодно. Одно остается решающим: образный смысл целого, принадлежность к определенной группе образов. Проблема музыкального образа у Баха, с какой бы стороны ее ни рассматривать, неизбежно направляет внимание не столько в к традициям XVI— XVII веков, сколько в будущее, к дальнейшим судьбам музыки как специфического вида художественного творчества. Для этого было бы вполне достаточно того беспредельного обогащения музыкальных образов, какого достиг Бах, поднявшись к высотам трагического и найдя новую выразительную силу во всем, чего могла коснуться его рука. Но он сделал больше: он расширил возможности понимания того, что такое образ, утвердив различные принципы его воплощения в пределах одной композиции. Он, свободнее, чем кто-либо тогда, раскрыл многообъемлемость музыкального образа как эмоции, мысли, процесса, события, картины, облика в одновременности. Он также заглянул далеко вперед, устанавливая образные связи в пределах обширной композиции и трактуя их со свободой и гибкостью, надолго потом утраченными.