ответ:Левша — тульский мастер-оружейник, герой одноименной повести знаменитого российского писателя Николая Лескова.
«А оружейники три человека, самые искусные из них, один косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны...»
Город Тула, откуда левша родом, славится своими мастерами, да и просто хорошими гражданами. Левша тоже патриотичен и набожен, привержен старым добрым традициям:
«Туляки, люди умные и сведущие в металлическом деле, известны также как первые знатоки в религии. Их славою в этом отношении полна и родная земля, и даже святой Афон: они не только мастера петь с вавилонами, но они знают, как пишется картина "Вечерний звон", а если кто из них посвятит себя большему служению и пойдет в монашество, то таковые слывут лучшими монастырскими экономами...»
Тулякам удается подковать без микроскопа крохотную английскую блоху на все четыре ножки. Самая сложная работа досталась самому неказистому мастеру: левше.
«А потому, - говорит,- что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты,-- там уже никакой мелкоскоп взять не может.
Государь спросил:
Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?
А левша ответил:
- Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши»
За свое непревзойденное оружейное мастерство левша вечно получает зуботычины от тех, кто не оценить уровень этого мастерства по достоинству:
«И с этим протянул руку, схватил своими куцапыми пальцами за шивороток босого левшу, так что у того все крючочки от казакина отлетели, и кинул его к себе в коляску в ноги Платов весь позеленел и закричал:
Ах они, шельмы собаческие! Теперь понимаю, зачем они ничего мне там сказать не хотели. Хорошо еще, что я одного ихнего дурака с собой захватил”
С этими словами выбежал на подъезд, словил левшу за волосы и начал туда-сюда трепать так, что клочья полетели...»
Пребывая в Англии в качестве почетного гостя, левша не ослеплен славой и почетом, что внезапно на него свалились. Он оценить культуру труда за рубежом и огорчен, что на Родине, увы, все не так:
Он смотрел все их производство: и металлические фабрики и мыльно-пильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились, особенно насчет рабочего содержания. Всякий работник у них постоянно в сытости, одет не в обрывках, а на каждом тужурный жилет, обут в толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не напороть; работает не с бойлом, а с обучением и имеет себе понятия»
Но левшу не прельщают заманчивые предложения англичан остаться у них, жить и работать в довольстве, оставить в Туле стареньких родителей и посылать им деньги. Он сильно скучает по Родине, испытывает ностальгию. Занят не праздными делами, а изучает изобрения англичан и пытается почерпнуть для отечества что-то важное, полезное.
Умирая, левша думает о благе соотечественников:
«Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся...» И с этою верностью левша перекрестился и помер».
Но и этот его подвиг пропадает впустую: надутые и напыщенные генералы пропускают важную весть мимо ушей. Их не волнуют ни жизни своих же солдат, ни интересы Родины. Только чины, власть, богатство. И — не дай бог кто-то посягнет на привычную им неограниченную власть, нарушит чинопочитание! Проблема глупости и безответственности властей просто кричит вопиющими примерами в «Левше» Лескова, взывает к читателям.
Правила ложного приличия, предрассудки и диктат власти в «Левше» оказываются важнее человеческой жизни, талант мастера гибнет ни за грош, гибнет именно на Родине, среди вроде как родных ему людей. Больного левшу везут в больницу так, что только «угробляют» человека еще больше: его швыряют на крыльцо, разбив ему голову. Хорош и извозчик, которому нет дела до больного «голодранца»:
«Повел городовой левшу на санки сажать, да долго ни одного встречника поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А левша все время на холодном парате лежал; потом поймал городовой извозчика, только без теплой лисы, потому что они лису в санях в таком разе под себя прячут, чтобы у полицейских скорей ноги стыли. Везли левшу так непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, всє роняют, а поднимать станут - ухи рвут, чтобы в память пришел...»
А человек этот был великим мастером, гениальным изобретателем, патриотом своей Родины, и просто живой душой! Мы так и не узнаем его имени и фамилии, он остается образом и символом неизвестного гениального мастера-простака:
«Собственное имя левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазиею миф он интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух которой схвачен метко и верно...»
В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, – словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» – «В Казань не доедет», – отвечал другой. Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой.
Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галдарее показывать ни ему Богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.
Пока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не в первый раз в дороге. Чемодан внесли кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, в просторном подержанном сюртуке, как видно с барского плеча, малый немного суровый на взгляд, с очень крупными губами и носом. Вслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая в синюю бумагу жареная курица. Когда все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом. В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как блин, и, может быть, так же замаслившимся, как блин, который удалось ему вытребывать у хозяина гостиницы.
ответ:Левша — тульский мастер-оружейник, герой одноименной повести знаменитого российского писателя Николая Лескова.
«А оружейники три человека, самые искусные из них, один косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны...»
Город Тула, откуда левша родом, славится своими мастерами, да и просто хорошими гражданами. Левша тоже патриотичен и набожен, привержен старым добрым традициям:
«Туляки, люди умные и сведущие в металлическом деле, известны также как первые знатоки в религии. Их славою в этом отношении полна и родная земля, и даже святой Афон: они не только мастера петь с вавилонами, но они знают, как пишется картина "Вечерний звон", а если кто из них посвятит себя большему служению и пойдет в монашество, то таковые слывут лучшими монастырскими экономами...»
Тулякам удается подковать без микроскопа крохотную английскую блоху на все четыре ножки. Самая сложная работа досталась самому неказистому мастеру: левше.
«А потому, - говорит,- что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты,-- там уже никакой мелкоскоп взять не может.
Государь спросил:
Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?
А левша ответил:
- Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши»
За свое непревзойденное оружейное мастерство левша вечно получает зуботычины от тех, кто не оценить уровень этого мастерства по достоинству:
«И с этим протянул руку, схватил своими куцапыми пальцами за шивороток босого левшу, так что у того все крючочки от казакина отлетели, и кинул его к себе в коляску в ноги Платов весь позеленел и закричал:
Ах они, шельмы собаческие! Теперь понимаю, зачем они ничего мне там сказать не хотели. Хорошо еще, что я одного ихнего дурака с собой захватил”
С этими словами выбежал на подъезд, словил левшу за волосы и начал туда-сюда трепать так, что клочья полетели...»
Пребывая в Англии в качестве почетного гостя, левша не ослеплен славой и почетом, что внезапно на него свалились. Он оценить культуру труда за рубежом и огорчен, что на Родине, увы, все не так:
Он смотрел все их производство: и металлические фабрики и мыльно-пильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились, особенно насчет рабочего содержания. Всякий работник у них постоянно в сытости, одет не в обрывках, а на каждом тужурный жилет, обут в толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не напороть; работает не с бойлом, а с обучением и имеет себе понятия»
Но левшу не прельщают заманчивые предложения англичан остаться у них, жить и работать в довольстве, оставить в Туле стареньких родителей и посылать им деньги. Он сильно скучает по Родине, испытывает ностальгию. Занят не праздными делами, а изучает изобрения англичан и пытается почерпнуть для отечества что-то важное, полезное.
Умирая, левша думает о благе соотечественников:
«Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся...» И с этою верностью левша перекрестился и помер».
Но и этот его подвиг пропадает впустую: надутые и напыщенные генералы пропускают важную весть мимо ушей. Их не волнуют ни жизни своих же солдат, ни интересы Родины. Только чины, власть, богатство. И — не дай бог кто-то посягнет на привычную им неограниченную власть, нарушит чинопочитание! Проблема глупости и безответственности властей просто кричит вопиющими примерами в «Левше» Лескова, взывает к читателям.
Правила ложного приличия, предрассудки и диктат власти в «Левше» оказываются важнее человеческой жизни, талант мастера гибнет ни за грош, гибнет именно на Родине, среди вроде как родных ему людей. Больного левшу везут в больницу так, что только «угробляют» человека еще больше: его швыряют на крыльцо, разбив ему голову. Хорош и извозчик, которому нет дела до больного «голодранца»:
«Повел городовой левшу на санки сажать, да долго ни одного встречника поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А левша все время на холодном парате лежал; потом поймал городовой извозчика, только без теплой лисы, потому что они лису в санях в таком разе под себя прячут, чтобы у полицейских скорей ноги стыли. Везли левшу так непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, всє роняют, а поднимать станут - ухи рвут, чтобы в память пришел...»
А человек этот был великим мастером, гениальным изобретателем, патриотом своей Родины, и просто живой душой! Мы так и не узнаем его имени и фамилии, он остается образом и символом неизвестного гениального мастера-простака:
«Собственное имя левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазиею миф он интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух которой схвачен метко и верно...»
Объяснение:
В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, – словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» – «В Казань не доедет», – отвечал другой. Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой.
Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галдарее показывать ни ему Богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.
Пока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не в первый раз в дороге. Чемодан внесли кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, в просторном подержанном сюртуке, как видно с барского плеча, малый немного суровый на взгляд, с очень крупными губами и носом. Вслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая в синюю бумагу жареная курица. Когда все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом. В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как блин, и, может быть, так же замаслившимся, как блин, который удалось ему вытребывать у хозяина гостиницы.