Прочитайте произведение М.Е. Салтыкова-Щедрина «Кисель». КИСЕЛЬ
Сварила кухарка кисель и на стол поставила. Скушали кисель господа, сказали , а детушки пальчики облизали. На славу вышел кисель; всем по нраву пришелся, всем угодил. «Ах, какой сладкой кисель!», «ах какой мягкой кисель!», «вот так кисель!» — только и слов про него. — «Смотри, кухарка, чтобы каждый день на столе кисель был!» И сами наелись, и гостей употчевали, а под конец и прохожим на улицу чашку выставили. «Поешьте, честные господа, киселя! вон он у нас какой: сам в рот лезет! Ешьте больше, он это любит!» И всякий подходил, совал в кисель ложкой, ел и утирался.
Кисель был до того разымчив и мягок, что никакого неудобства не чувствовал оттого, что его ели. Напротив того, слыша общие похвалы, он даже возмечтал. Стоит на столе да знай себе пузырится. «Стало быть, я хорош, коли господа меня любят! Не зевай, кухарка! подливай!»
Долго ли, коротко ли так шло, только стал постепенно кисель господам прискучивать. Господа против прежнего сделались образованнее; даже из подлого звания которые мало-мальски в чины произошли — и те начали желеи да бламанжеи предпочитать.
— Помилуйте! - говорит один, - что хорошего в этом киселе? разве это еда? попробуйте, какой он мягкой, да слизкой, да сладкой!
— Отдадимте, господа, кисель свиньям! — подхватил другой,— а сами уедем на теплые воды гулять! Нагуляемся вдосталь, а там, если уж это непременно нужно, и опять домой воротимся кисель есть.
Что же!Свиньи так свиньи — право, киселю все равно, в каком ранге особа его ест. Лишь бы ели. Засунула свинья рыло в кисель по самые уши и на весь скотный двор чавкотню подняла. Чавкает да похрюкивает: «Покатаюся, поваляюся, господского киселя наевшись!» Сытости, подлая, не знает: чуть замешкается кухарка, она уж хрюкает: «Подливай!» А ежели скажут: «Был кисель, да весь вышел», - она и по углам, и по закоулкам, и под навозом мордой вышарит и уж где-нибудь да отыщет.
Ела да ела свинья и наконец все до капли съела. А господа между тем гуляли-гуляли, да и догулялись. Догулялись и говорят друг другу: «Теперь нам гулять больше не на что; айда домой кисель есть!»
Приехали домой, взялись за ложки — смотрят, ан от киселя остались только засохшие поскребушки.
И теперь все — и господа, и свиньи — все в один голос вопиют:
- Ели мы кисель, а про запас не оставили! Чем-то на будущее время сыты будем! Где ты, кисель? ау!
Укажите три верных утверждения.
Михаил Евграфович пишет произведение, показывающую благородные человеческие черты.
Разговорные слова в тексте показывают сниженный уровень культуры героев.
Господа в погоне за европейскими блюдами на некоторое время забывают исконно русские.
Жанр произведения — повесть.
Кисель в тексте предлагают есть, поскольку в те времена это было несколько иное блюдо и его было сложно пить.
22 июня 1941 года
Казалось, было холодно цветам,
и от росы они слегка поблёкли.
Зарю, что шла по травам и кустам,
обшарили немецкие бинокли.
Цветок, в росинках весь, к цветку приник,
и пограничник протянул к ним руки.
А немцы, кончив кофе пить, в тот миг
влезали в танки, закрывали люки.
Такою все дышало тишиной,
что вся земля еще спала, казалось.
Кто знал, что между миром и войной
всего каких-то пять минут осталось!
Я о другом не пел бы ни о чем,
а славил бы всю жизнь свою дорогу,
когда б армейским скромным трубачом
я эти пять минут трубил тревогу.
Толстой показывает нам Тушина глазами князя Андрея, который “еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что-то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное”.
Второй раз на страницах романа капитан появляется во время Шенграбенского сражения, в эпизоде, названном литературоведами “забытая батарея”.
В начале Шенграбенского сражения князь Андрей снова видит капитана: “Маленький Тушин, с закушенной набок трубочкой”. Доброе и умное лицо его несколько бледно. И далее Толстой уже сам, без своих героев, откровенно любуется этой удивительной фигуркой, которую со всех сторон окружают, подчеркивает автор, огромные широкоплечие богатыри. Сам Багратион, объезжая позиции, находится рядом. Однако Тушин, не замечая генерала, выбегает вперед батареи, под самый огонь, и, “выглядывая из-под маленькой ручки”, командует: “Еще две линии прибавь, как раз будет”.
Тушин робеет перед всеми: перед начальством, перед старшими офицерами. Его повадки и поведение напоминают нам о земских врачах или сельских священниках. В нем так много чеховского, доброго и печального, и так мало громкого и героического.
Однако тактические решения, принятые Тушиным на военном совете с фельдфебелем Захарченко, “к которому он имел большое уважение”, заслуживают решительного “хорошо!” князя Багратиона. Трудно помыслить награду выше этой.
И вот уже французы думают, что здесь, в центре, сосредоточены основные силы союзной армии. Им и в страшном сне не могло присниться, что четыре пушечки без прикрытия и маленький капитан с трубочкой-носогрейкой сожгут Шенграбен.
“Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку... выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов. — Круши, ребята! — приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты”.
Толстой описывает истинную, народную, героическую, богатырскую действительность. Именно отсюда этот былинный жест и веселое, карнавальное отношение к врагам и смерти.
Толстой с наслаждением рисует особый мир мифических представлений, установившийся в сознании Тушина. Неприятельские пушки — это не пушки, а трубки, которые курит огромный невидимый курильщик: “Вишь, пыхнул опять... теперь мячик жди”.
Видимо, и сам Тушин представляется себе таким же огромным и сильным, швыряющим за горизонт чугунные мячики.