А.С.Пушкин заинтересовался событие Пугачевского бунта 1824 году, во время михайловской ссылки;просил прислать известный ,даже модный роман"Ложный Петр 3,или Жизнь и похождения бунтовщика Емельяна Пугачева". Пугачев был широкоплечим сороколетним мужчиной,среднего роста, худощавого телосложения с черной бородой."Мужик с черной бородой весело на меня поглядывал...Страшный мужик ласково меня кликал...". Природный ум,смекалка,энергичность,выдающиеся этого человека тому,что он возглавил крестьянское восстание. Пушкин изобразил Пугачева не только как предводителя восстания,но и как простого казака. Главное в образе Пугачева-это величие и героизм. Пушкин показывает противоречивость личности Пугачева. Наряду с жестокостью,коварством и бесстрашием в нем уживались благородство, взаимо и великодушие,что особо проявилось во взаимоотношениях с Гриневым. Пугачев умеет разбираться в людях. Он прекрасно понимает,что тот,кто боится,тот уважает. Но своих людей о высоко ценит и оберегает. Перед Гриневым он не старается выглядеть царем. Народ видит в Пугачеве "народного царя" и своего заступника. Он смело ведет за собой народ. За ним идут и угнетенные народы Поволжья и Урала , и горнозаводские рабочие,и казачество. Воззвание Пугачева,возвещавшие народу об освобождении его от власти помещиков и царя,произвело сильное впечатление. Пушкина давно привлекал замысел произведения о пугачевском бунте. Он первый из литераторов и историков увидел в Пугачеве выдающегося человека из народа. Роман "Капитанская дочка'' неразрывно связан с "Историей Пугачевского бунта",хотя чаще всего эти произведения противопоставляют друг другу , не замечая или не видя их внутреннего единства.
Дорога была суха, песчана и оттого тепла. Но иногда спускалась в низинки, становилась влажно-мягкой и потому холодила ногу. Она незаметно вошла в лес. Думается, так же вот входит по вечерам в свой дом женщина-хозяйка, называемая у нас большухой.
Июльский сумеречно-тёплый лес неспешно готовился отойти ко сну. Смолкали одна по-за одной непоседливые лесные птицы, замирали набухающие темнотой елки. Затвердевала смола. И её запах мешался с запахом сухой, ещё не опустившейся наземь росы.
Везде был отрадный, дремотный лес. Он засыпал, врачуя своим покоем наши смятенные души, он был с нами добр, широк, был понятен и неназойлив, от него веяло родиной и покоем, как веет покоем от твоей старой и мудрой матери…
Ах, тишина, как отрадна и не тревожна бывает она порой, как хорошо тогда жить. И это была как раз та счастливая тишина. Хотя где-то неопределенные и по происхождению явно человеческие звуки выявляли окрестные деревни. Но это еще больше оттеняло главную мелодию нашего состояния. Мелодия же нашего состояния заключалась в том, что кругом нас и в нас самих жил отрадный, добрый, засыпающий лес, и жила июльская ночь, и была везде наша родина.
Обычно большие понятия ничего не выигрывают от частого употребления слов, выражающих их. И тогда мы либо стыдимся пользоваться такими словами, либо ищем новые, еще не затасканные досужими языками и перьями. И обычно ничего не выходит из этой затеи. Потому что большим понятиям нет дела до нашей словесной возни, они живут без нашего ведома, снова и снова питая смыслом и первоначальным значением слова, выражающие их. Да, лопаются, наверное, только ложные святыни, требуя для себя все новых переименований. Я думал об этом, слушая крик затаившегося коростеля. И вдруг ощутил еще невидимый Бобришный угор. Ощутил мощный ток покамест невидимой и неслышимой реки, ее близость. В дорожном просвете, в этом готовящемся к ночному покою лесу я увидел домик. Домик с белым крыльцом, на Бобришном угоре. Я перелез осек – высокую изгородь, которая определяет границы лесных выпасов, – и увидел опять, как дорога, словно не желая быть назойливой, ушла куда-то вправо. Еле заметная тропка ответвилась от нее, попетляла меж сосен и умерла на полянке, около домика. Несмотря на ночные сумерки, трава на полянке белела цветочками земляники. Она, эта ягода моего детства, особенно густо цвела позади домика: я стоял на одном месте, боясь переступить и растоптать ее белые звездочки. Тотчас же родилась где-то между ключицами и остановилась в горле жаркая нежность к этим звездочкам, но я тут же изловил себя на сентиментальности. В таких случаях всегда хочется закурить. И я в несколько затяжек прикончил горькую сигарету. Казалось кощунством бросить окурок в эту первозданную чистую траву, я затолкал окурок в спичечную коробку. Наверное, огонь не был погашен до конца, потому что спички вдруг вспыхнули, и запах жженой селитры заставил меня ощутить, как лёгок, незаметен, как чист воздух здесь, на Бобришном угоре.
Я вышел к высокому, почти обрывистому берегу, на котором стоял домик. Далеко внизу, сквозь сосновые лапы, сквозь кусты ивы, березовую и рябиновую листву виднелась не очень широкая, светлая даже ночью река. Она набегала к угору издалека, упиралась в него своими бесшумными сильными струями и заворачивала вправо, словно заигрывая с Бобришным угором. Тот, противоположный берег, был тоже не низкий, холмистый, но угор все равно господствовал над ним. Там, у воды, белели песчаные косы, а дальше клубилась лиственная зелень, перемежаемая более темными сосняками и ельниками. Левее была обширная, пересеченная извилистой старицей и окаймленная лиственным недвижимым лесом пойма. Коростель как раз и жил в этой пойме. Сейчас он снова размеренно драл нога о ногу, как говорят в народе. Пойма была спокойно-светла, копила в своих низинках белый туманец, и он сперва стушевывал, потом тихо гасил цветочную синь и желтизну еще некошеного луга.
Домик таинственно и кротко глядел на все это с высоты угора, а позади тихо спали тёплые ельники.
Пугачев был широкоплечим сороколетним мужчиной,среднего роста, худощавого телосложения с черной бородой."Мужик с черной бородой весело на меня поглядывал...Страшный мужик ласково меня кликал...". Природный ум,смекалка,энергичность,выдающиеся этого человека тому,что он возглавил крестьянское восстание. Пушкин изобразил Пугачева не только как предводителя восстания,но и как простого казака.
Главное в образе Пугачева-это величие и героизм.
Пушкин показывает противоречивость личности Пугачева. Наряду с жестокостью,коварством и бесстрашием в нем уживались благородство, взаимо и великодушие,что особо проявилось во взаимоотношениях с Гриневым.
Пугачев умеет разбираться в людях. Он прекрасно понимает,что тот,кто боится,тот уважает. Но своих людей о высоко ценит и оберегает. Перед Гриневым он не старается выглядеть царем.
Народ видит в Пугачеве "народного царя" и своего заступника. Он смело ведет за собой народ. За ним идут и угнетенные народы Поволжья и Урала , и горнозаводские рабочие,и казачество. Воззвание Пугачева,возвещавшие народу об освобождении его от власти помещиков и царя,произвело сильное впечатление.
Пушкина давно привлекал замысел произведения о пугачевском бунте. Он первый из литераторов и историков увидел в Пугачеве выдающегося человека из народа.
Роман "Капитанская дочка'' неразрывно связан с "Историей Пугачевского бунта",хотя чаще всего эти произведения противопоставляют друг другу , не замечая или не видя их внутреннего единства.
Дорога была суха, песчана и оттого тепла. Но иногда спускалась в низинки, становилась влажно-мягкой и потому холодила ногу. Она незаметно вошла в лес. Думается, так же вот входит по вечерам в свой дом женщина-хозяйка, называемая у нас большухой.
Июльский сумеречно-тёплый лес неспешно готовился отойти ко сну. Смолкали одна по-за одной непоседливые лесные птицы, замирали набухающие темнотой елки. Затвердевала смола. И её запах мешался с запахом сухой, ещё не опустившейся наземь росы.
Везде был отрадный, дремотный лес. Он засыпал, врачуя своим покоем наши смятенные души, он был с нами добр, широк, был понятен и неназойлив, от него веяло родиной и покоем, как веет покоем от твоей старой и мудрой матери…
Ах, тишина, как отрадна и не тревожна бывает она порой, как хорошо тогда жить. И это была как раз та счастливая тишина. Хотя где-то неопределенные и по происхождению явно человеческие звуки выявляли окрестные деревни. Но это еще больше оттеняло главную мелодию нашего состояния. Мелодия же нашего состояния заключалась в том, что кругом нас и в нас самих жил отрадный, добрый, засыпающий лес, и жила июльская ночь, и была везде наша родина.
Обычно большие понятия ничего не выигрывают от частого употребления слов, выражающих их. И тогда мы либо стыдимся пользоваться такими словами, либо ищем новые, еще не затасканные досужими языками и перьями. И обычно ничего не выходит из этой затеи. Потому что большим понятиям нет дела до нашей словесной возни, они живут без нашего ведома, снова и снова питая смыслом и первоначальным значением слова, выражающие их. Да, лопаются, наверное, только ложные святыни, требуя для себя все новых переименований. Я думал об этом, слушая крик затаившегося коростеля. И вдруг ощутил еще невидимый Бобришный угор. Ощутил мощный ток покамест невидимой и неслышимой реки, ее близость. В дорожном просвете, в этом готовящемся к ночному покою лесу я увидел домик. Домик с белым крыльцом, на Бобришном угоре. Я перелез осек – высокую изгородь, которая определяет границы лесных выпасов, – и увидел опять, как дорога, словно не желая быть назойливой, ушла куда-то вправо. Еле заметная тропка ответвилась от нее, попетляла меж сосен и умерла на полянке, около домика. Несмотря на ночные сумерки, трава на полянке белела цветочками земляники. Она, эта ягода моего детства, особенно густо цвела позади домика: я стоял на одном месте, боясь переступить и растоптать ее белые звездочки. Тотчас же родилась где-то между ключицами и остановилась в горле жаркая нежность к этим звездочкам, но я тут же изловил себя на сентиментальности. В таких случаях всегда хочется закурить. И я в несколько затяжек прикончил горькую сигарету. Казалось кощунством бросить окурок в эту первозданную чистую траву, я затолкал окурок в спичечную коробку. Наверное, огонь не был погашен до конца, потому что спички вдруг вспыхнули, и запах жженой селитры заставил меня ощутить, как лёгок, незаметен, как чист воздух здесь, на Бобришном угоре.
Я вышел к высокому, почти обрывистому берегу, на котором стоял домик. Далеко внизу, сквозь сосновые лапы, сквозь кусты ивы, березовую и рябиновую листву виднелась не очень широкая, светлая даже ночью река. Она набегала к угору издалека, упиралась в него своими бесшумными сильными струями и заворачивала вправо, словно заигрывая с Бобришным угором. Тот, противоположный берег, был тоже не низкий, холмистый, но угор все равно господствовал над ним. Там, у воды, белели песчаные косы, а дальше клубилась лиственная зелень, перемежаемая более темными сосняками и ельниками. Левее была обширная, пересеченная извилистой старицей и окаймленная лиственным недвижимым лесом пойма. Коростель как раз и жил в этой пойме. Сейчас он снова размеренно драл нога о ногу, как говорят в народе. Пойма была спокойно-светла, копила в своих низинках белый туманец, и он сперва стушевывал, потом тихо гасил цветочную синь и желтизну еще некошеного луга.
Домик таинственно и кротко глядел на все это с высоты угора, а позади тихо спали тёплые ельники.
Подойдёт?