В молодом советском государстве вместо традиционных христианских появились два новых праздника - Октябрь и Первомай. Это годовщина Октябрьской революции и День Международной солидарности трудящихся. Такие дни призваны были поддержать идеологию, пропагандируемую новым социалистическим строем, но люди, привыкшие отмечать «на всю катушку», и новые праздники стали встречать традиционным хлебосольным застольем.
Сергей Есенин, который был готов отдать «всю душу Октябрю и Маю», однажды стал участником празднования такого дня, будучи в поездке по Азербайджану в мае 1925 года:
Я видел праздник, праздник мая – И поражен. Очевидно, очень многое поразило поэта, если он взялся за написание стихотворения с одноимённым названием – «1 Мая», об анализе которого и пойдет речь далее. Тогда же, в мае, был выпущен сборник его стихов в местной типографии «Красный восток», куда и вошло это стихотворение. Годом раньше Есенин написал «Стансы», в которых признался в любви к родному краю, а также в желании быть «певцом и гражданином», но при этом «не сводным сыном в великих штатах СССР».
Стихотворение было прочитано в одном из студенческих клубов города Баку, но выступление получило весьма критическую оценку не только в местной печати, но и нашло отклик среди знакомых и друзей поэта. В первоначальном отчёте об этой встрече было написано, что Есенин, «находясь под влиянием запаха бакинской нефти», поклялся взяться за изучение Маркса, а ещё с «жеманством самовлюблённого поэта … крикливым голосом» заявил:
Я поэт! И не чета каким-то там Демьянам. Конечно, речь шла об известном тогда поэте Демьяне Бедном, к популярности которого очень ревностно относился Есенин, упомянув его не один раз в своих произведениях последних лет.
Именно поэтому начинает Есенин свое новое стихотворение «1 Мая» как некий ответ на полемику по поводу «Стансов»:
Пускай меня бранят за «Стансы» - В них правда есть. А правда героя в том, что при виде того, как на Первомайском празднике «гуляли, пели сорок тысяч и пили тож», можно не только «впасть в дрожь», но и «в сердце высечь гимн». И если в прежние времена, чтобы сложить гимн, требовались слова особого, высокого стиля, то сейчас нужны стихи «простей», поэтому герой не без некоторой доли иронии призывает:
Стихи! Стихи! Не очень лефте! Конечно, для любого сведущего в поэзии человека понятно, что этот авторский неологизм – производное от слова «ЛЕФ», что расшифровывалось как «Левый фронт искусств». Данное творческое объединение бывших футуристов считало себя единственным настоящим представителем революционного искусства. Поэтому призыв героя не «лефить» означал, очевидно, не кричать и вообще ничего не пропагандировать, как это было принято в «агитках Бедного Демьяна».
Как говорится, новое время – новые песни, но и тосты – тоже новые. Если на Руси было принято всегда пить за здоровье – свое и своих близких, то в эпоху Первомая пьют «за здоровье нефти и за гостей». По русской традиции, не закусывая ни после первого, ни после второго стакана, герой выпил «в этот праздник мая» за Совнарком, за рабочих, а также за то, «чтоб не сгибалась в хрипе судьба крестьян», что стало для него настоящим потрясением.
Если в стихотворении «Русь уходящая» из уст героя, которому хочется, «задрав штаны, бежать за комсомолом», звучит горькая ирония, то в этом произведении первомайские тосты звучат уже как насмешка, уж слишком они формальны, идеологичны, бездушны. Отдав своеобразную дань – выпив три раза, по христианскому обычаю, за такие бессмысленные тосты, теперь герой получает возможность выпить четвертый бокал «лишь за себя», призывая свое сердце пить, только не в упор, не губя жизнь.
Самое примечательное, что создав такое псевдоидеологическое стихотворение, Есенин воистину остался «поэтом золотой бревенчатой избы», ведь даже описывая незнакомую ему природу Азербайджана, он замечает, «что в солнечной купались пряже Балаханы» (посёлок городского типа в тогдашнем пригороде Баку). Только эта яркая метафора «солнечная пряжа» да олицетворение «купались Балаханы» и напоминает читателю прежнего поэта Сергея Александровича Есенина, навсегда воспевшего красоту рязанских раздолий
Забыл Раскольников и о том, что тот, кто преступил закон человеческий, обречен носить в душе страшную тяжесть одиночества. Так и происходит с ним. Даже мать и сестра для него становятся чужими. Более откровенен он лишь с циником Свидригайловым, который знает цену своим поступкам и не обставляет их «высокими» теориями. Впрочем, и он не выдержал до конца своей роли. Если бы не сострадание и любовь Сони, Раскольников мог бы сойти с ума. Именно эта женщина, ее жалость, умение понять и простить его, а на каторге — обновили душу.
Сергей Есенин, который был готов отдать «всю душу Октябрю и Маю», однажды стал участником празднования такого дня, будучи в поездке по Азербайджану в мае 1925 года:
Я видел праздник, праздник мая –
И поражен.
Очевидно, очень многое поразило поэта, если он взялся за написание стихотворения с одноимённым названием – «1 Мая», об анализе которого и пойдет речь далее. Тогда же, в мае, был выпущен сборник его стихов в местной типографии «Красный восток», куда и вошло это стихотворение. Годом раньше Есенин написал «Стансы», в которых признался в любви к родному краю, а также в желании быть «певцом и гражданином», но при этом «не сводным сыном в великих штатах СССР».
Стихотворение было прочитано в одном из студенческих клубов города Баку, но выступление получило весьма критическую оценку не только в местной печати, но и нашло отклик среди знакомых и друзей поэта. В первоначальном отчёте об этой встрече было написано, что Есенин, «находясь под влиянием запаха бакинской нефти», поклялся взяться за изучение Маркса, а ещё с «жеманством самовлюблённого поэта … крикливым голосом» заявил:
Я поэт!
И не чета каким-то там Демьянам.
Конечно, речь шла об известном тогда поэте Демьяне Бедном, к популярности которого очень ревностно относился Есенин, упомянув его не один раз в своих произведениях последних лет.
Именно поэтому начинает Есенин свое новое стихотворение «1 Мая» как некий ответ на полемику по поводу «Стансов»:
Пускай меня бранят за «Стансы» -
В них правда есть.
А правда героя в том, что при виде того, как на Первомайском празднике «гуляли, пели сорок тысяч и пили тож», можно не только «впасть в дрожь», но и «в сердце высечь гимн». И если в прежние времена, чтобы сложить гимн, требовались слова особого, высокого стиля, то сейчас нужны стихи «простей», поэтому герой не без некоторой доли иронии призывает:
Стихи! Стихи! Не очень лефте!
Конечно, для любого сведущего в поэзии человека понятно, что этот авторский неологизм – производное от слова «ЛЕФ», что расшифровывалось как «Левый фронт искусств». Данное творческое объединение бывших футуристов считало себя единственным настоящим представителем революционного искусства. Поэтому призыв героя не «лефить» означал, очевидно, не кричать и вообще ничего не пропагандировать, как это было принято в «агитках Бедного Демьяна».
Как говорится, новое время – новые песни, но и тосты – тоже новые. Если на Руси было принято всегда пить за здоровье – свое и своих близких, то в эпоху Первомая пьют «за здоровье нефти и за гостей». По русской традиции, не закусывая ни после первого, ни после второго стакана, герой выпил «в этот праздник мая» за Совнарком, за рабочих, а также за то, «чтоб не сгибалась в хрипе судьба крестьян», что стало для него настоящим потрясением.
Если в стихотворении «Русь уходящая» из уст героя, которому хочется, «задрав штаны, бежать за комсомолом», звучит горькая ирония, то в этом произведении первомайские тосты звучат уже как насмешка, уж слишком они формальны, идеологичны, бездушны. Отдав своеобразную дань – выпив три раза, по христианскому обычаю, за такие бессмысленные тосты, теперь герой получает возможность выпить четвертый бокал «лишь за себя», призывая свое сердце пить, только не в упор, не губя жизнь.
Самое примечательное, что создав такое псевдоидеологическое стихотворение, Есенин воистину остался «поэтом золотой бревенчатой избы», ведь даже описывая незнакомую ему природу Азербайджана, он замечает, «что в солнечной купались пряже Балаханы» (посёлок городского типа в тогдашнем пригороде Баку). Только эта яркая метафора «солнечная пряжа» да олицетворение «купались Балаханы» и напоминает читателю прежнего поэта Сергея Александровича Есенина, навсегда воспевшего красоту рязанских раздолий
Забыл Раскольников и о том, что тот, кто преступил закон человеческий, обречен носить в душе страшную тяжесть одиночества. Так и происходит с ним. Даже мать и сестра для него становятся чужими. Более откровенен он лишь с циником Свидригайловым, который знает цену своим поступкам и не обставляет их «высокими» теориями. Впрочем, и он не выдержал до конца своей роли. Если бы не сострадание и любовь Сони, Раскольников мог бы сойти с ума. Именно эта женщина, ее жалость, умение понять и простить его, а на каторге — обновили душу.