ответить на вопросы: 1) оправдываются ли опасения писателя за духовный мир современного человека? 2)какие явления мы можем наблюдать в современном мире ? (сравнивая с рассказом) никудышный музыкант серебряные мембраны куплетных роботов услаждали слух танцующих заключительными фразами очередной песенки. толпа, одетая в пестрые пластиковые костюмы самых веселых тонов, медленно кружила по залу. тысячи пар глаз отсутствующе смотрели в сизый от табачного дыма воздух. тысячи застывших лиц выражали бездумье высшей марки. вольфганг бюффон начал играть. в его струнах звучал рассвет, и утренняя роса, и шелест листвы древнего дуба; они пели про могучий морской простор и сумеречную тишину леса, про вечное беспокойство, душу человека. мелодия плыла над публикой на крыльях тонкой красоты и прозрачной гармонии. ожил гений замечательного композитора, но скрипка пела также об одинокой жизни музыканта, о долгой борьбе его рода за то, чтобы в медовом мире узаконенного бездумья сохранить хотя бы частицу великих творений. скрипач пытался проникнуть в эти изнеженные души, поведать им о чем-то новом. наверно, это последняя возможность, и ему стоило таких трудов пробиться к микрофону… мощные передатчики сдц разнесли призыв его скрипки в самые отдаленные уголки земного шара. десять миллиардов человек — на гавайских островах, в чили, в греции — везде слушали его, и странная тоска охватывала их душу, тоска по чему-то неведомому, забытому. конферансье обливался потом. неужели промах? вон как подозрительно на него поглядывают работники службы пд… еще немного, и публика начнет думать! какой скандал! ведь вот они, метровыми золотыми буквами на голубом заднике сцены лозунги спд: “веселье! потеха! беспечность! ” только мыслящие люди причиняют хлопоты властям, пустые и бездумные — никогда! а скрипка на эстраде продолжала петь. над ней, под прицелом телевизионных камер, склонилось худое, озаренное внутренним светом лицо. и во всем мире замолкали восторг-автоматы и синтетические соловьи, из бесчисленных телевизоров и радиоклипсов звучала незнакомая трепетная мелодия. казалось ,над розовым весельем 2141 года занялся ясный ,росистый рассвет .десять миллиардов смутно ощутили, какой мир погиб, когда утвердился механизированный рай, мир, в котором еще умели плакать и смеяться, любить и отчаиваться. тогда еще рождались на свет гении и даровали людям невиданные краски, мысли, мелодии. подумать только — каждый день тогда нес с собой перемены! какая же сила была заложена в тех днях, если и теперь, много столетий спустя, в век механизированного довольства, их голос звучит со струн хрупкого инструмента в руках какого-то замухрышки, повелевая онемевшему человеческому сердцу: “проснись! смотри: весь мир, до самых далеких галактик — твое достояние! не позволяй удобства ради услужливым машинам превращать тебя в бензольного раба! твоя вера еще сокрушать горы, твои мысли — лететь быстрее света! ” вот что говорила скрипка вольфганга бюффона, последнего музыканта, жертвам комфортабельной тирании машин в этот странный вечер 2141 года. и так проникновенно звучал зов минувшего, что грядущее всколыхнулось, и тысячи смутных слов родились в душе его обитателей — слов, которых никто не знал., не смел произнести, таких новых и смелых минуту люди слушали, молчали и думали.
Левша талантливый работник, мастер своего дела. Проделал самую сложную, ювелирную работу - изготовил гвоздики для подков блохи. Поражает то, что сделал он это без микроскопа. Но он не желает славы и признания, не пишет, подобно другим мастерам, своё имя на изделии.
Но раскрытию всех его мешает его невежество, он необразован, наивен и прост. Его доверчивость, ограниченность, неумение постоять за себя приводят его к трагедии. В судьбе Левши просматривается судьба народа, безответственное отношение к нему государства.
Однако, Левша является патриотом своей страны, считает православное христианство самой правильной верой и не хочет оставаться в Англии, несмотря ни на какие уговоры и обещания.
Це теж, прихиляючи небо до землi, говорить моя мати, i тому я люблю ту пору, коли суничники засвiчують своє цвiтiння. Цвiтуть вони так, наче самi дивуються, як спромоглися на такий беззахисно-чистий цвiт. А згодом над ними по-дитячи нахиляють голiвки зволоженi туманом ягоди. I хоч невелика ця ягода, а весь лiс i всяк, хто ходить у ньому, пахне суницею. Я тепер лягаю i встаю, накупаний цими пахощами, —
лiто,
лiтечко!..
Я люблю, як ти розкриваєш свої вiї, прижурений житнiй цвiт, я люблю, як ти довiрливо дивишся на мене очима волошки i озиваєшся косою у лузi, перепiлкою в полi.
А як хочеться спати в тобi, у твоєму солодкому туманi, у твоїх зорях!..
Та вже знайома рука лягає на плече i знайомий голос нахиляється до твого сну:
— Вставай, Михайлику, вставай.
— Ма-мо, iще одну крапелиночку...
— Струси цю крапелиночку.
— Ой...
— Гляди, ще боки вiдiспиш. Тодi що будем робити? Рядно i тепло спадають iз тебе, ти увесь збираєшся у грудочку, неначе волоський горiх, вростаєш у тапчан. Та хiба це пособить?
— Вставай, вставай, дитино, — виважує мати зi сну. — Вже вiкна посивiли, вже прокидається сонце.
Сонце?.. А ти ще бачиш мiсяць, як його з лiсу виносять на рогах корови, що теж пропахли суницею.
На тебе, на твої пошматованi видiння знову падають слова, немов роса; ти встаєш, сурмонячись, позiхаючи, прикладаєш кулаки до очей, а у вухо, де ще причаївся сон, крiзь туман добирається сумовите кування. Вже не перший ранок печалиться зозуля, що от-от на сивому колосi жита загубить свiй голос, —
лiто,
лiтечко!
Воно тихо з полiв зайшло в село, постояло бiля кожного тину, городу та й взялося до свого дiлечка, щоб усе росло, родило. I все аж навшпиньки спинається, так хоче рости, так хоче родити!
Як зелено, як свiжо, як росяно за двома вiконцями нашої бiдарської хатини, яка займає рiвно пiвзасторонка старої перепалої клунi, що вночi спить, а вдень дрiмає...
Пiсля повернення тата був у нашiй родинi дуже невеселий день — розподiл дiдизни. Мов чужi, сидiли на ясенових лавах брати й братова, висвiчували одне одного пiдозрiливим оком. Правда, бiйки-сварки не було, але та сердечна злагода, що жила колись у дiдовiй оселi, далеко вiдiйшла вiд спадкоємцiв. Найбiльше показувала характер братова, хоча й мала на своєму господарствi п'ять десятин, i воли, i корову. Але й дiтей було у неї теж немало — аж четверо, i старшiй дочцi вже треба було готувати вiно.
Дiдова хата дiсталася дядьковi Iвану й дядинi Явдосi. Вони без вiдволоки того ж дня почали зривати з неї блакитнi вiд часу i неба снiпки, а саму хату — пилами розрiзали навпiл. Боляче й лячно було дивитися, як з-пiд залiзних зубiв, наче кров, бризнула стара тирса, як iз живої теплої оселi ставало руйновище — купа скалiченого дерева, як оте вiкно, бiля якого вiдпочивав дiдусь, вирвали з стiни й, наче покiйника, поклали на воза.
Дивіться також
Михайло Стельмах — Чотири бродиМихайло Стельмах — Казка про правду та кривдуМихайло Стельмах — Тільки хвилі, і небо блакитне...Ще 7 творів →Біографія Михайла Стельмаха
Прибитий горем, згадками, я забився у садок, упав на траву, заплакав, та вухо все одно чуло, як пили зловiсне шматували мою минувшину, як скрипучi вози вивозили з двору мої дорогi роки i спомини...
Дядько Якiв, заможнiший, узяв на звiз тiльки дiдову катрагу. А нам дiсталася вислоброва, полатана зеленим мохом клуня i дванадцять з половиною соток городу.
Коли ми знесли свої пожитки в клуню й поклали їх на тiк, мати схлипнула, а батько сказав, щоб вона сльозами не розмочила тiк, бо тодi не буде на чому молотити пашню.
В батькових сiрих очах стрепенулися посмутнiлi бiсики, в iншу ж пору вони в нього такi завзятi, що аж до танцю просяться.