Как прижизненная критика, так и современное чеховедение уделяли недостаточно внимания природе метафоры в творчестве Чехова. Эта тема обычно возникала только в контексте широких и расплывчатых рассуждений о «поэтичности», «лиричности», «музыкальности» чеховской прозы. Исключение составляют работы А.П.Чудакова, в которых содержится целый ряд глубоких (однако не систематизированных) наблюдений над механизмами порождения чеховской метафоры[1].В данной статье мы рассмотрим механизмы порождения и функционирования чеховской метафоры на примере рассказа «Скрипка Ротшильда». При описании порождения и семантического ореола метафор мы будем опираться на достижения когнитивной теории метафоры, широко применяемой в современной лингвистике, однако остающейся до сих пор невостребованной в литературоведении (работы Дж.Лакоффа, М.Джонсона, Н.Д.Арутюновой и др.)[2].Сравнивая узуальные метафоры, которыми занимались когнитивисты, с «авторскими» метафорами А.П.Чехова, мы убеждаемся в том, что в основе чеховской метафоры всегда лежит общеязыковая, однако Чехов трансформирует и преобразует языковую данность таким образом, что метафорика начинает работать на основные темы его сочинений (в частности, на тему некоммуникабельности). В результате как отдельные метафоры и сравнения, так и более масштабные единицы чеховского текста, которые можно посчитать случайными (по А.П.Чудакову), получают единое непротиворечивое объяснение. Чеховские тексты развертываются как поэтические, являют собой сеть тонких взаимосвязей, неявных для поверхностного читателя и представляющих собой реализацию конечного числа порождающих метафорических комплексов.Рассмотрим механизмы порождения чеховской метафоры в рассказе «Скрипка Ротшильда» на примере метафорических репрезентаций эмоционального состояния «тоска». Под метафорическими репрезентациями мы подразумеваем как эксплицитно, так и имплицитно явленные в чеховском тексте окказиональные метафоры и сравнения, единичные и развернутые, которые имеют в качестве исходной точки общеязыковые метафоры и в процессе авторской трансформации вместе с ближайшим лексическим, предметным и ситуативным контекстом создают особое связное семантическое поле.Рассказ «Скрипка Ротшильда» (1894) называют «одним из самых "чеховских" рассказов» писателя, в котором «есть все, что, так или иначе, отмечается исследователями как элемент чеховского идеостиля»[3], в частности, эмоциональная неудовлетворенность героев и связанные с ней приступы отчаяния – очевидная черта поздней прозы и драматургии писателя. Тоска[4], наряду с такими понятиями, как скука, одиночество, сумерки являет собой один из ключевых чеховских концептов[5]
Андрий — полная противоположность брату. Гоголь показал различия не только человеческие, но и исторические. Остап и Андрий почти ровесники, но это типы, принадлежащие разным историческим временам. Остап из героической и примитивной эпохи, Андрий внутренне близок более позднему времени развитой культуры. Андрий мягче, утонченнее, гибче брата. Он наделен большой чуткостью к чужому, "иному", большей чувствительностью. У Андрия Гоголем отмечены зачатки тонкого вкуса, чувства красоты. Нельзя, однако, назвать его более слабым. Ему свойственна отвага в бою и гораздо более важное качество — смелость сделать самостоятельный выбор.В стан врага его приводит страсть, но за этим стоит большее. Андрий хочет воевать теперь за свое, то, что он сам нашел и назвал своим, а не получил по наследству, по традиции. Два брата должны стать врагами. Оба гибнут, один — от рук врагов, другой — от руки отца. Нельзя назвать одного хорошим, другого — плохим. Гоголь дал национальный характер в развитии, показал людей, по натуре принадлежащих разным историческим эпохам.
