Приходилось выкручиваться и самим исподволь нащупывать собственные пути наверх. сейчас, разумеется, и не припомнить в деталях, к каким ухищрениям, свойственным изобретательному мальчишеству, прибегали мы с верным до гроба другом вовкой из пятого "б"! сколько тупиков, ложных тропинок и мнимых удач ждало нас во времена наших глубоких рейдов и отчаянных вылазок! сколько марок из моего заветного альбома перешло в жадные сорочьи лапки младшего поколения, которое чем-либо нам полезным! сколько махорки-самосада из драгоценного валютного фонда вовкиной бабки было отсыпано нами по крохам и пущено в вонючий дым из самокруток поколением средним! как я был карманником о, мы не просто завидовали! мы восхищались их блестящей жизнью! разумеется само собой, что в свои пятнадцать-шестнадцать лет они уже нигде не учились, а работали и получали рабочие карточки. представьте себе: они облекались в настоящие кирзовые сапоги на подковках, а белую подкладку голенища так, что были видны ушки. на каждом топорщился новый, с иголочки, ватник с хлястиком, а на головах чудом удерживались кепочки-маломерки из восьми клиньев да еще с пуговкой! чмары, эта фикса была - подумать только! - золотой! она великосветски вспыхивала всякий раз, когда он ухмылялся, и озаряла его щербатый рот, одновременно словно изливая сияние на всю прочую кодлу. в кино они ходили, конечно, каждый вечер и всегда неукоснительно занимали полностью один и тот же ряд - у выхода, сразу за толстой квадратной колонной. и никто у нас в городке не осмеливался сесть на их ряд. паня и не продавала билеты на этот ряд никому другому. она была женщина болезненная и одинокая. пол перед их рядом был, , единственным местом в кинотеатре, которое плотно покрывалось подсолнечной лузгой после каждого киносеанса они могли позволять себе такую роскошь, как покупка на базаре дву стаканов семечек по цене сто рублей - еще теми, дореформенными деньгами! - за стакан без верха. но им-то торговки насыпали с они тоже были с ходили слухи, что у них бывают вечеринки с патефоном, и к ним приходят девицы - верка и люська, и они зажигают сразу две лампы-десятилинейки на керосине. а пьют, якобы, самогон из настоящих стеклянных стаканов и свиной тушенкой. а по праздникам на столе у них возникает буханка белого военторговского хлеба и сало. когда простейшая швейная иголка делалась неразрешимой проблемой, близость к инструменту и всякой прочей железной снасти уже становилась сама собой целым неисчерпаемым рудником возможностей.особым шиком считались бидоны, сварганенные из трех-четырех лендлизных банок, где строго одна над другой на тусклом золотистом фоне читалась надпись: "свиная тyшенка" да, их обогащала всеобщая военная к тому же - что никому в городке не было секретом - они еще и поворовывали.то на базаре с лотка что-нибудь стянут, то зазевавшуюся приезжую торговку пощиплют, а чаще шуровали по карманам гражданского населения. так, по мелочам. в нашем городке, где в те скудные времена было всего два продуктовых магазина, военторг, столовка да железнодорожный ларек и каждого человека знали вдоль и поперек как облупленного, крупным делам было возникнуть неоткуда. реди наших школьных товарищей не находилось желающих прочесть шибко толстенную книгу дюма-отца. но у нас не было и не предвиделось кепочек-восьмиклинок с недоразвитым козырьком и кирзовых сапог с умопомрачительными голенищами, а укоротить свои и без того кургузые пальтишки мы не решались. это могло вызвать нежелательные семейные конфликты. добыча оказалась неожиданной. это был не кошелек. это было складное зеркальце вроде книжечки в мягкой обложке, размером с мою ладонь. я машинально раскрыл книжечку, и из девичьего зеркальца на меня глянуло мое лицо. впрочем, нет. это было явно не мое лицо. это было чье-то новое, совершенно незнакомое мне лицо. и оно было такое мерзкое! да, да, вот именно - чужое и омерзительное. "неужели это я? - каким-то краешком сознания отчужденно успел подумать я и попытался судорожно сглотнуть. сглотнуть стало нечем. - неужели - я? ! " с криком я швырнул зеркальце в стену и бросился бежать. я бежал от той самой якобы блестящей жизни, которой завидовал еще несколько минут назад, и от белых гибких пальцев своего наставника, и от верного до гроба друга вовки из пятого "б", но больше всего я бежал от собственного лица. от лица, которое стало для меня чужим и опасным. бежал я долго, сколько хватило сил. а может быть, и до сих пор
