Из рассказа Улыбка Рэдбэри 3. Найдите в тексте и зачитайте отрывок, в котором один из стоящих в очереди рассуждает о том, кто сможет ци- Вилизацию? А как вы считаете, кто же её
Прочитай может и Странен и еще не совсем понятен был Иванову родной дом. Жена была прежняя — с милым, застенчивым, хотя уже сильно утомленным лицом, и дети были те самые, что родились от него, только выросшие за время войны, как оно и быть должно. Но что-то мешало Иванову чувствовать радость своего возвращения всем сердцем, — вероятно, он слишком отвык от домашней жизни и не мог сразу понять даже самых близких, родных людей. Он смотрел на Петрушку, на своего выросшего первенца-сына, слушал, как он дает команду и наставления матери и маленькой сестре, наблюдал его серьезное, озабоченное лицо и со стыдом признавался себе, что его отцовское чувство к этому мальчугану, влечение к нему как к сыну недостаточно. Иванову было еще более стыдно своего равнодушия к Петрушке от сознания того, что Петрушка нуждался в любви и заботе сильнее других, потому что на него жалко сейчас смотреть. Иванов не знал в точности той жизни, которой жила без него его семья, и он не мог еще ясно понять, почему у Петрушки сложился такой характер.
Я ехал на север Байкала
Ледовой дорогой.
Она
Огромную стройку питала
И хлебом, и солью
Одна.
В местах этих издавна
тропкой
Ходил меж торосов рыбак.
А ныне просторно
И знобко
Летел сквозь заносы
Большак.
И обочь,
Пятная сугробы,
Как в наших местах повелось,
Валялись
То старые робы,
То шины,
То ржавая ось.
В снегу головешки чернели,
Как стая нахальных ворон,
Пятном ядовитым
в метели
Темнел подожженный .
Представилось горько и просто:
Весною
Нетонущий хлам
Все море
Шершавой коростой
Затянет,
Плывя по волнам...
- Да что же вы,
Подлые души! -
То ль деда
отчаянный крик,
То ль голос Байкала,
недужен,
Мне в самое сердце проник!
- Да что же вы, люди! -
Кричала
Душа моя снова,
Когда
В байкальском порту,
У причала,
Мазутная билась вода.
"Бичи",
волосаты, как барсы,
Хмельных не умыв образин,
Из грязной, обшарпанной баржи
Лениво качали бензин.
Плескали, случалось, под ноги,
Плевали в тоске ножевой
На пятна,
Что, словно ожоги,
Мертвели на зыби живой.
И кто-то
С таких же посудин
Объедки бросал за корму,
Ни судьям земным
Не подсуден,
Ни вышним богам.
Никому!
Да разве такое возможно? -
В груди закипало,
Когда
Я видел, как в речке таежной
Шоферов
лихая орда
Смывала с машин многотонных
Годичную копоть и грязь,
В сторонке от трасс монотонных
Работы своей не стыдясь;
Когда на участок далекий
Такой же духовный урод
Спешил напрямик,
Без дороги,
И вел напролом вездеход,
Сбивая подлесок,
Сметая
В речонку деревья,
Как в ров,
И лоно земли разрывая,
Как лезвием - кожный покров;
Когда по-над кручей байкальской
Какой-то "романтик"
Опять
Огонь оставлял -
Не бенгальский -
В костре позабытом
мерцать,
И вскоре
прибоем багровым
Деревья крушил пред собой
Пожар необузданный:
Словом,
Когда этот наглый разбой
Творился на плесе и суше
"Царями" природы живой; -
Да что же вы,
подлые души? -
Мерещился суд мировой.
Странен и еще не совсем понятен был Иванову родной дом. Жена была прежняя — с милым, застенчивым, хотя уже сильно утомленным лицом, и дети были те самые, что родились от него, только выросшие за время войны, как оно и быть должно. Но что-то мешало Иванову чувствовать радость своего возвращения всем сердцем, — вероятно, он слишком отвык от домашней жизни и не мог сразу понять даже самых близких, родных людей. Он смотрел на Петрушку, на своего выросшего первенца-сына, слушал, как он дает команду и наставления матери и маленькой сестре, наблюдал его серьезное, озабоченное лицо и со стыдом признавался себе, что его отцовское чувство к этому мальчугану, влечение к нему как к сыну недостаточно. Иванову было еще более стыдно своего равнодушия к Петрушке от сознания того, что Петрушка нуждался в любви и заботе сильнее других, потому что на него жалко сейчас смотреть. Иванов не знал в точности той жизни, которой жила без него его семья, и он не мог еще ясно понять, почему у Петрушки сложился такой характер.