...суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением.
Заглавием своей книги Горький явно кивает Толстому, дружески, но чуть насмешливо. Передо мной лежат две книги, очень похожие: посреди однотонной обложки крупно написано слово «Детство». Одна книга библиотечная, заклеена скотчем, даже имени автора не видно. Так что просто — детство. Два детства лежат передо мной. Кладу руку на книгу Толстого, и кажется, что она гладкая, как весенний лист, как старинная полированная столешница, как тёплый лошадиный бок или рукав шёлкового платья. Счастливая, невозвратимая пора. Трогаю книгу Горького. Ой, больно! Жжёт и колется. Раскалённое железо, щёлочь, мокрой розгой наотмашь. Невольно задаёшься вопросом: а было ли детство? А может, детства-то и не было? Однако самая главная разница между этими настолько разными «Детствами», мне кажется, вот в чём. Повествователь у Толстого — взрослый, он оглядывается на затуманенным слезой умиления взором и себя самого видит как бы издалека и сверху. Повествователь у Горького — и есть сам ребёнок, Лексей, Олёша, Лёня, пермяк-солёны уши, голуба душа. Именно и только его чистый взгляд, неутомимый интерес к людям, тонкое сочувствование даже такому, чего пока не понять умишком, освещает всю эту тараканью тьму удивительным светом. Так и выходит, что детство — это не уходящая пора слёз умиления, шалостей и сластей по праздникам, а нечто большее, особое состояние, девство души и сознания. Состояние, когда вокруг не люди, а сказочные богатыри, царевичи, говорящие медведицы — большие, удивительные, сильные существа, несмотря на всю их ничтожность, уныние и слабость. А ещё: представляете ли вы себе, сколько на самом деле в этой книге скрыто детств? «Я сама на всю жизнь сирота!» — это мать. «Я, гляди, на четырнадцатом году замуж отдана, а к пятнадцати уж и родила» — это бабушка. «Меня так обижали, что, поди-ка, сам господь бог глядел — плакал!» — дед-мучитель. Рядом с ребёнком все большие становятся по-детски открытыми, настоящими, отпускают на волю исстрадавшуюся душу и рассказывают то, чего самим себе говорить побоялись бы. Тут в этой маленькой книге открывается ещё один потайной простор: невольно окидываешь взглядом всех, о ком здесь рассказано, а мыслью охватываешь всех, о ком не рассказано, — и понимаешь, что всякий и каждый из этих тёмных и злых людей вырос из собственного детства, которое, поди, тоже было не менее тёмным и злым. Ох ты, Русь, мутный взгляд исподлобья. Что всё это за грязь? Откуда вся эта боль? К чему вся эта сила? Долго спустя я понял, что русские люди, по нищете и скудости жизни своей, вообще любят забавляться горем, играют им, как дети, и редко стыдятся быть несчастными.
Им около двенадцати лет. Лицо Илюши довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое. Губы сжатые, сдвинутые брови, волосы жёлтые почти белые. Одет в новые лапти и онучи, толстая верёвка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивает его опрятную чёрную свитку. У Павлуши волосы всклокоченные, чёрные, серые глаза, широкие скулы, бледное лицо, большой, но правильный рот, вся голова огромная, тело приземистое, неуклюжее. Илюша рассказывает и знает больше историй, чем Павел. Он убеждён в своих рассказах, говорит с жаром, испытывает страх, он многословен и эмоционален. Павлуша же наоборот почти не верит в поверья и сказанья, говорит кратко смело и во всём пытается найти решение. - Ах, это примета дурная, - с расстановкой проговорил Илюша. - Ну, ничего, пущай! – произнёс Павел решительно – судьбы не минуешь. Всё же автору больше симпатичен Павлуша, потому что он смелый, бесстрашный и удалой: «И всё же он мне понравился». Автор любуется тем моментом, когда убежали собаки, Павлуша без хворостинки в руке, ночью поскакал один на волка: «Что за славный мальчик!» Так же автора удивляет то, как он один в темноте пошёл к реке за водой и услышал голос покойного Васи. Все мальчики начали креститься, а Павлуша отреагировал очень спокойно. В том же году Павла не стало, он убился, упав с лошади. Автор с сожалением рассказывает об этом: «Жаль, славный был парень!»
Заглавием своей книги Горький явно кивает Толстому, дружески, но чуть насмешливо.
Передо мной лежат две книги, очень похожие: посреди однотонной обложки крупно написано слово «Детство». Одна книга библиотечная, заклеена скотчем, даже имени автора не видно. Так что просто — детство. Два детства лежат передо мной.
Кладу руку на книгу Толстого, и кажется, что она гладкая, как весенний лист, как старинная полированная столешница, как тёплый лошадиный бок или рукав шёлкового платья. Счастливая, невозвратимая пора.
Трогаю книгу Горького. Ой, больно! Жжёт и колется. Раскалённое железо, щёлочь, мокрой розгой наотмашь. Невольно задаёшься вопросом: а было ли детство? А может, детства-то и не было?
Однако самая главная разница между этими настолько разными «Детствами», мне кажется, вот в чём. Повествователь у Толстого — взрослый, он оглядывается на затуманенным слезой умиления взором и себя самого видит как бы издалека и сверху. Повествователь у Горького — и есть сам ребёнок, Лексей, Олёша, Лёня, пермяк-солёны уши, голуба душа. Именно и только его чистый взгляд, неутомимый интерес к людям, тонкое сочувствование даже такому, чего пока не понять умишком, освещает всю эту тараканью тьму удивительным светом. Так и выходит, что детство — это не уходящая пора слёз умиления, шалостей и сластей по праздникам, а нечто большее, особое состояние, девство души и сознания. Состояние, когда вокруг не люди, а сказочные богатыри, царевичи, говорящие медведицы — большие, удивительные, сильные существа, несмотря на всю их ничтожность, уныние и слабость.
А ещё: представляете ли вы себе, сколько на самом деле в этой книге скрыто детств?
«Я сама на всю жизнь сирота!» — это мать.
«Я, гляди, на четырнадцатом году замуж отдана, а к пятнадцати уж и родила» — это бабушка.
«Меня так обижали, что, поди-ка, сам господь бог глядел — плакал!» — дед-мучитель.
Рядом с ребёнком все большие становятся по-детски открытыми, настоящими, отпускают на волю исстрадавшуюся душу и рассказывают то, чего самим себе говорить побоялись бы. Тут в этой маленькой книге открывается ещё один потайной простор: невольно окидываешь взглядом всех, о ком здесь рассказано, а мыслью охватываешь всех, о ком не рассказано, — и понимаешь, что всякий и каждый из этих тёмных и злых людей вырос из собственного детства, которое, поди, тоже было не менее тёмным и злым.
Ох ты, Русь, мутный взгляд исподлобья. Что всё это за грязь? Откуда вся эта боль? К чему вся эта сила?
Долго спустя я понял, что русские люди, по нищете и скудости жизни своей, вообще любят забавляться горем, играют им, как дети, и редко стыдятся быть несчастными.
Вот такая книга. «Точно кожу с сердца содрали».
У Павлуши волосы всклокоченные, чёрные, серые глаза, широкие скулы, бледное лицо, большой, но правильный рот, вся голова огромная, тело приземистое, неуклюжее.
Илюша рассказывает и знает больше историй, чем Павел. Он убеждён в своих рассказах, говорит с жаром, испытывает страх, он многословен и эмоционален. Павлуша же наоборот почти не верит в поверья и сказанья, говорит кратко смело и во всём пытается найти решение.
- Ах, это примета дурная, - с расстановкой проговорил Илюша.
- Ну, ничего, пущай! – произнёс Павел решительно – судьбы не минуешь.
Всё же автору больше симпатичен Павлуша, потому что он смелый, бесстрашный и удалой: «И всё же он мне понравился». Автор любуется тем моментом, когда убежали собаки, Павлуша без хворостинки в руке, ночью поскакал один на волка: «Что за славный мальчик!» Так же автора удивляет то, как он один в темноте пошёл к реке за водой и услышал голос покойного Васи. Все мальчики начали креститься, а Павлуша отреагировал очень спокойно.
В том же году Павла не стало, он убился, упав с лошади. Автор с сожалением рассказывает об этом: «Жаль, славный был парень!»